было кропила, но к чему оно, если воды – только фляга?
Поверх рясы Пантелеймон перекинул две кобуры на тонких ремнях. Вложил револьверы. Проверил обувку: хорошо ли выскакивают ножи. Проверил пистолеты в рукавах. Задрал подол, сунул в карман любимую гирьку.
Поверх всего этого, чтобы скрыть оружие, он надел толстую черную безрукавку на вате. Нахлобучил шапку.
Он очень надеялся, что стрелять не придется.
Присел над Ликтором, проверил узлы, пощупал пульс, прислушался к дыханию, поднял веки. Обнажились белки закатившихся глаз. Дыхание было хриплое, вырывалось с присвистом. На лбу расцвел приличный кровоподтек.
Подумав, Пантелеймон связал оборотня на иной манер: «ласточкой», излюбленная ментовская поза. Подумав еще, спустил его в подпол. Передвинул стол, припирая крышку.
Вроде бы все?
Нет. Чертов раствор.
Стерилизатор со шприцами был слишком велик, чтобы затолкать его в карман. Помявшись, протодьякон ограничился одним шприцем, завернув его в тряпицу. Может быть, придется отступать; не человеком – волком.
На стерильности, конечно, можно поставить крест, да не до жиру. Захватил маленькую склянку с остатками зелья. Обыскал всю горницу на предмет основного запаса, но тщетно – так ничего и не нашел.
Бог с ним, потом расколет этого дьявола, и тот покажет сам.
Вооружившись Библией и крестом, протодьякон покинул избу. Для того, что он намеревался совершить, Челобитных не вышел саном и впервые пожалел, что отказался от рукоположения. Такими делами занимаются священники. Но правда и Бог – на его стороне, и он чувствовал, что
Так что при острой надобности и штатный убийца может заняться изгнанием дьявола. Ибо Христос был распят между двумя разбойниками, одному из которых незадолго до этого пообещал, что тот нынче же будет с Ним в раю.
Правда, сам Спаситель предварительно спустился в преисподнюю…
Зуевка по-прежнему выглядела мертвой. Не лаяли собаки, молчала немногочисленная скотина, не слышно было куриного квохтания.
Вампиры, непроизвольно подумал протодьякон, шагая по единственной улице. Днем спят, а с заходом солнца принимаются за работу.
Спят-то, небось, в гробах. По подполам.
Что вампиры, что оборотни – один дьявол.
Но ведь и нынешней ночью он никого не слышал. Есть ли вообще тут кто живой? Почему никто не интересуется им, пришлым человеком, как это неизбежно случается в обычных деревнях, где ничто не укроется от любопытных взоров через покосившиеся плетни?
Деревня безмолвствовала.
Сирые избы – одноцветные; вернее, одинаково бесцветные; гнилые сараюшки, поваленные заборы, жалкие огороды. Вопиющая нищета среди таежного, казалось бы, изобилия. Здесь жить бы да жить.
Сам он, к примеру, постановил для себя, что, если выйдет когда-нибудь срок его служению, то он осядет где-нибудь так вот, в глубинке, где никто его не достанет. И хозяйничать примется основательно, и все-то у него будет – справная изба, всякая живность, сад, огород…
Ему, выросшему в городе, мерещилась пастораль, лубочная живопись. Ему представлялось, что со всем этим делом он справится без большого труда, благо земля сама кормит, а если чего не знает он, так Бог наставит.
…Как же их все-таки выкурить, собак таких?
Не стучать же поочередно во все двери. Ну, выйдет кто-то, а пока он будет дальше ходить, – все обратно скроются. Голову вытащил – хвост увяз…
Решение вдруг нашлось: Челобитных узрел свисавший с ветки придорожной березы проржавевший железнодорожный рельс. Неизвестно, откуда он взялся здесь, где отродясь не видели железных дорог. Рельс чуть покачивался на толстой, черной от времени веревке. К рельсу был приторочен опять же железнодорожный костыль.
«Что ищешь ты в краю далеком?» – невольно вырвалось у протодьякона.
Каким ветром вас занесло сюда, беспомощные посланники цивилизации?
Короче говоря, перед ним нарисовался своеобразный гонг. Вряд ли им пользовались в недавнее время; вряд ли кто устраивал здесь сельские сходы. К чему сходиться-то? О чем вообще говорить?
Правда, пожар вот вышел. Впрочем, пожар и без гонга видно за версту…
Но Челобитных искренне обрадовался рельсу. Сейчас его затруднение разрешится. Не колокол, конечно, но за неимением гербовой бумаги пишем на простой.
С решительным видом он шагнул к дереву, взялся за костыль, и секундой позже над Зуевкой загудел набат.
Протодьякон испытывал простительное волнение.
Сейчас он занимался непривычным для себя делом.
Ему пришлось много служить во храмах; он много стрелял, резал, травил, удавливал петлей, ломал об колено, откручивал головы. Он извел не одну сатанинскую секту и не раз поспевал с крестом и святой водой, уничтожая привлеченную недоумками нечистую силу. Особенно много подвигов протодьякон совершил на кладбищах – в основном, на сельских погостах, где юные недоумки отправляли бесовские ритуалы, зачастую с кровавыми жертвоприношениями, и вызывали дьявола.
Он был силен в рукопашном бою, на его счету был не один десяток парашютных прыжков; слыл отличным снайпером, знал толк в разного рода ядах, следящих устройствах, огнестрельном и холодном оружии.
Протодьякон неоднократно отличился в поединках с басурманскими собаками, неделями жил в горах, изводя разного рода душманов, басмачей и прочих преданных слуг Аллаха. Он истреблял не только откровенно сатанинские, но и якобы богоугодные, а на самом деле – тоталитарные и жестокие секты и сообщества, преследовал их в городах и лесах, ликвидировал главарей. Ему приходилось сталкиваться даже с психоделическим – химическим – оружием, то есть он обладал способностью улавливать его воздействие и выставлять психологическую защиту.
Но он ни разу не выступал народным трибуном.
Он ни разу не держал речь перед широким собранием и понятия не имел, чем отзовутся в людских душах его слова.
Да и особенно речистым он не был. Его деятельность не требовала многословия – наоборот, он чаще бывал нем как рыба.
Протодьякону обычно и сказать-то было нечего. Кастет и «люгер» оказывались куда красноречивее их носителя.
Нынче же ситуация в корне переменилась. Ему предстояло иметь дело с больными, в сущности, людьми, да к тому же подло обманутыми.
Он должен был воззвать к остаткам светлого и святого в их душах, не дать расползтись заразе.
Это было первой и самой трудной частью работы. Ко второй он относился легко, философски – то есть практически никак. Он просто на время выкинул ее из головы, чтобы не мешала выполнять первую.
Звук рельсового гонга распространялся в атмосфере, как во влажной вате. Протодьякон решил, что бьет слишком слабо, и утроил усилия. Вскоре он взмок, что само по себе было для него необычно, но звук оставался прежним. Похоже, он выбивал из рельса все возможное и вскоре мог выколотить самую железнодорожную душу.
Тем не менее, его действия возымели эффект!
Не сразу, но возымели. Из второй по счету избы справа, которая была сильно крива и грозила в любую минуту рухнуть, на дорогу выполз старый дед – едва ли не ветеран Первой мировой. Во всяком случае,
