проговорил:
— Напрасно я не послушал вас, Александр Александрович, и отпустил Серуньку рановато; а надо бы навести его на след и пустить по крови.
— А! Теперь и ты, Афанасий Степаныч, понял, в чем дело! Вот тебе и науки: впредь слушайся и не умничай! — уже не вытерпев, горячо проговорил я и подробно рассказал, что я видел, слышал и перечувствовал, оставшись кашеваром у табора.
Представьте мою досаду, когда после этого рассказа Корнилов, закусив губу и что-то соображая, со слезами на глазах оповестил о том, что он еще с вечера вскоре после первого моего выстрела слышал треск в этом ближайшем колке, но не смекнул, в чем дело, и ни слова не сказал мне об этом, когда я пришел с Михайлой с ключа!..
Услыша такое признание, я едва удержался от взрыва и, кое-как укрепившись, только покачал головой и мягко сказал:
— Вот видишь, Афанасий Степаныч, какую ты новую глупость сделал своим молчанием. Ведь зверь-то в руках у нас был, только ты заикнись хоть одним словом, что слышал треск в этом колке после моего выстрела! Мы бы пришли к нему прямо и взяли бы на месте, без всяких хлопот и розысков. Эх ты, голова мудреная! Вот теперь и будешь знать, как на всякую штуку при такой охоте нужно обращать внимание! А теперь что? Был гевезен, да выскочил! 1 …
Кончая этой избитой фразой, я невольно посмотрел на Корнилова, и мне стало его жалко, потому что он чуть не плакал и только с досады кусал свою губу. Заметя его горе и видимое раскаяние, я взял его за плечо и братски сказал:
— Ну полно кручиниться! Вот давай выпьем по рюмочке и забудем свое горе, а дня через два приедем и, Бог даст, найдем зверей, а теперь они не испортятся.
Мы выпили и уселись обедать, но снег не останавливался и порошил по-прежнему. Вскоре прибежал откуда-то и Серунько! Я уж молчал, чтоб не растравлять нашей общей раны.
Оседлавшись, мы уехали домой, куда и добрались уже в потемках.
Скоро снег идти перестал и установилась добрая погода, а потому через день я отправил на ключ розыскную экспедицию. Михайло, Корнилов и штейгер Соловьев поехали на поиски и нашли одного сохатого саженях в 300-х от ключа. Они рассказывали, что, приехав на тот же табор, заметили ворона, который прилетел к речке, посидел на лесине, как-то особенно скуркал и, точно осведомившись о приезжающих, скоро снялся с дерева и, куркая, тправился в лес. Помня мои советы относительно этой птицы, они тотчас заскочили на лошадей и побежали за вороном, не теряя его из глаз. Заметя, что таежный вещун уселся на высокую лиственницу, они немного остановились и стали наблюдать, что он будет делать. Но хитрый ворон, видя их преследование, упорно сидел на дереве, покуркал и потом снова полетел.
Боясь потерять птицу, они опять поспешно поехали, но скоро, добравшись до той лесины, где он сидел, заметили густую мелкую чащичку, в которой на самом закрайке совершенно неожиданно увидали лежащего зверя.
— Здесь, здесь! — закричали они разом и, крестясь, благодарили Бога, что он помог им через птицу отыскать потерю.
Найденный зверь оказался 4-х лет, но был уже настолько велик, что от переднего копытца до конца загривка имел меры 11 четвертей. Две пули, на вершок одна повыше другой, оказались не в груди, а в самом заду!.. Они прошли наискось всю внутренность, изломали на левом боку три ребра и одна из них вышла навылет у левой лопатки.
Вот как крепок сохатый, что с такой ужасной раной мог утя-нуться на такое расстояние и, как видно, имел силу идти до последнего вздоха, потому что, где он упал, не было никаких признаков, чтоб он бился в агонии. Это доказывало, что сохатый сунулся мертвым!..
Если мне показалось, что я стрелял второго зверя в грудь, а не в зад, то это ничто больше, как обман ночного освещения. По всему вероятию, в момент выстрела сохатый стоял к сидьбе задом, но, заслыша нас, заворотив голову, оглядывался на засаду, почему и показалось мне, что он стоит грудью.
Второго зверя в этот же день нашли орочоны, которые, узнав о моей охоте, немедленно отправились на розыски. Они сначала скрыли свою находку, но потом признались во всем и говорили, что такого громадного быка им видеть не приходилось! Обе пули попали немножко низко, в левый бок груди, что и дало ему возможность уйти от ключа, а потом и от собаки версты на полторы от того колка, в котором он лежал и сохранился по невниманию Корнилова.
Прожив на Урюме почти семь лет, пришлось испытать еще много такого, что не вошло в эти записки или по неудобству изложения, или потому, что всего не напишешь; да и надоело немного сидеть и царапать. А потому покончу на этом и теми же словами, как начал: Урюм! Урюм!..
VII. Подъездная охота в Сибири
Предки наши сказали, что 'земля наша велика и обильна'; перенося это мудрое изречение на почву охоты, действительно нельзя не подивиться как грандиозности пределов нашего отечества, так и тому обилию и разнообразию дичи, которая в нем встречается.
В самом деле, нельзя не обратить внимания на то, что такого разнообразия дичи, как у нас, вряд ли где встретится; разве только Северная Америка хоть несколько посоперничает в этом. Находя на лютом севере белого медведя, песца и северного оленя, мы встречаем на знойном юге тигра, барса и степную сайгу; переходя же с запада на восток, мы увидим, что нам попадется обыкновенный кролик (Вероятно, здесь почтенным автором подразумевается то лай (Lepus Tolai). — Ред.) и дорогой соболь. Точно так же можно провести подобную параллель и в царстве пернатых: глухарь и рябчик, дрофа и фазан уже достаточно говорят о том пространстве, где могут обитать такие представители местной фауны. Рассматривая таким образом окраины нашего отечества, невольно остановишься на том, что же живет в середине? При этом вопросе приходится призадуматься, потому что сразу и сообразить трудно, что именно живет в середине; а сообразив, невольно приходится сказать лаконически, что живет так много разной разности, что всего и не перечислишь.
Останавливаясь однако же на таком неопределенном ответе, делается как-то неловко, и неловко потому, что всего и не знаешь, хоть бы и хотел перечислить то разнообразие фауны, которая свойственна середине нашей отчизны. От этого откровенного признания становится так жутко, что, покраснев до ушей, уже машинально стараешься забыть начатую речь и скорее с умыслом переходишь к другому вопросу — ну, а чего же больше всего обитает в середине? Задав себе такой вопрос, чувствуется как-то полегче, краснота проходит и уши перестают гореть, так что отходишь внутренне и останавливаешься на том, что больше всего живет в середине — зайцев и тетеревей.
Кой-как добравшись, наконец, до этих, так сказать, обыденных представителей нашей родной фауны, невольно останавливаешься снова на той мысли, что на каком громадном пространстве и в каком бесчисленном количестве обитают эти представители той дичи, за которой начинают охотиться едва ли не все первоучки и собраты по оружию, как интеллигентного мира, так и серого простонародья.
Останавливаясь на этой обыденной дичи, невольно останавливаешься и на той массе тетеревей, которая добывается в России и попадает в наши желудки. Не разбирая способов добывания тетеревей, столь известных не только многим охотникам, но и многим смертным, имеющим смутное понятие об охоте, мне хочется поговорить о подъездной охоте, которая меньше известна в России и так употребительна в Западной Сибири, где она приобрела как бы право гражданства и сделалась промыслом.
Вот об ней-то мне и желательно побеседовать с теми собрата-ми, которые мало с ней знакомы.
Подъездная охота на тетеревей начинается у нас в Сибири с начала сентября, когда уже станет падать лист, а молдые тетерева совершенно обматереют, покосачатся и, поднятые, начнут садиться преимущественно на деревья.
В этом случае первыми охотниками бывают обыкновенно крестьяне, которые, в это время
