Генка Кошкин, боясь вовсе лишиться легкого барыша, грозил Ване, называл его «продажным» и обещал отлупить при случае.
Как-то Генка явился во двор для очередной сделки именно в ту минуту, когда Ванек только что преподнес Тане «приговоренного» к освобождению дрозда в проволочной клетке. Генка вырвал клетку у него из рук и тут же растворил дверцу перед самой мордой «ничейного» кота, который крутился поблизости. Но не успел кот разобраться в обстановке, как Ванек налетел на Генку и ударил его по носу. Завязалась драка. Таня успела подхватить клетку. Дрозд вылетел. А рослый Генка принялся избивать Ваню.
Исход боя решила Таня. Она схватила метлу и наотмашь хлестнула Генку по лицу. Тот пробовал защищаться, но Таня хлестала и хлестала его, хлестала сильно, сосредоточенно и молча, закусив губу, хлестала что было сил. Враг бежал…
Это было еще до знакомства с Георгием.
А потом был день, который Таня запомнила особенно хорошо. Накануне Нового года в квартире Громовых она вдвоем с Георгием украшала елку. Настроение было самое праздничное. Развешивая на пахучих ветках игрушки, она напевала собственного сочинения песенку, сложенную еще днем, во дворе, когда увидела на низкорослой рябине возле Ваниного флигелька стаю снегирей. Они скакали с ветки на ветку, тихонько раскачивались под ветром, переговаривались… А Таня улыбалась им и напевала: «Сне- гирь-ки-сне-ги-ри-ки — аленькие грудки…»
— …Сне-гирь-ки-сне-ги-ри-ки — аленькие грудки, — напевала она, стоя на стуле и стараясь дотянуться до дальней еловой веточки, чтобы повесить на нее стеклянный малиновый шарик. — Сне-гирь- ки-сне-ги… — Ветка была далеко.
— Дай я! — сказал Георгий. Он вскочил на краешек того же стула и потянулся к шарику.
— Сама, сама я, — настаивала Таня, отстраняя его руку. Нитка уже зацепилась за самый кончик ветки. «Еще, еще чуточку бы!» — тянулась Таня.
Георгий вдруг поцеловал ее в щеку возле самого уха да так звонко, словно лопнул рядом резиновый мячик. Малиновый шарик соскользнул с ветки, упал и… разбился вдребезги.
— Ну, прости, ну, Татьянка, ну, милая, — растерянно бормотал Георгий. — Я же нечаянно! Ну, не сердись…
Наверно, Таня расплакалась бы, если б в эту минуту не увидела сквозь густую хвою елочной ветки Ваню Савушкина. Никто не заметил, как он вошел и стоял у двери, прижимая к груди облепленную снегом шапку. Ванек протянул ее Тане.
— На. На память тебе. Уезжаем с батькой. Утром. На стройку он завербовался.
Из шапки торчала темная, отливавшая синью головка снегиря.
Таня спрыгнула со стула, достала снегиря.
— Снегирек-снегиречек — аленькая грудка, — заговорила она, поднося птицу к губам. От Таниного дыхания чуть заметно шевелились снегирьи перышки. В маленьких темных птичьих глазах светились страх и отчаянье. И вдруг, не накинув даже пальтишка, Таня кинулась из комнаты на лестницу, во двор…
Ванек и Георгий мчались за нею, топоча по лестнице.
Таня выбежала на середину двора, вскинула кверху руки, и алый комочек взвился в воздух, полетел к саду…
Лицо у Тани разрумянилось, глаза горели. Она забыла о разбитом шарике, об обиде на Георгия.
Ваня уехал ранним утром. Выбежав среди дня с Георгием во двор, Таня увидела заколоченную обледенелой доской дверь флигелька, затворенные ставни и припорошенные свежим снежком следы санных полозьев — от крылечка к воротам.
Снегирей на рябине не было.
На неподвижных ветках лежал мягкий спокойный снег. Издали казалось, что ветки сделаны из звонкого белого стекла. И воздух вокруг был неподвижный и грустный.
Грустная проходила весь день и Таня. А вечером, на елке у Георгия, она долго глядела на шарик, который повесили вчера взамен разбитого. Шарик был матовый, желтый и походил на большой лимон. «Где-то сейчас Ванек?» — думала Таня. Ей представлялось, что он едет с отцом в розвальнях (обязательно в розвальнях!) по снежному полю. Начинается метель. А впереди все еще не видно той стройки, на которую завербовался Ванин отец.
— Ты чего кислая, Татьянка? — спросил Георгий. — Жалко все еще шарик, да?
— И вовсе не жалко мне, — ответила Таня. Перед глазами ее все, казалось, дымился метельным снежком след полозьев Ваниных розвальней… — Вовсе не жалко! Не жалко! Не жалко! — долго повторяла и повторяла она. Потом расплакалась. О чем? Этого даже она сама не знала,
Танин отец Григорий Федорович Озерцов был на особом счету среди токарей механического завода в небольшом городке километров на двести севернее Москвы. Расчет на заводе такому токарю, конечно, выдали неохотно. Но причина была уважительная: он увозил семью в Москву, дочке нужно было учиться музыке по-настоящему.
Отъезд был назначен на двадцать третье июня. Накануне, в воскресенье, в квартире Громовых состоялся утром «прощальный» концерт.
Георгий играл Чайковского. Таня аккомпанировала. Из открытых окон лилась в знойный воздух улицы певучая «Песня без слов». Танины мать и отец сидели на диване рядышком и слушали. Ксения Сергеевна Громова издали смотрела на сына и улыбалась. Профессор подпевал по обыкновению, а потом долго щелкал «лейкой», заходя то справа, то слева. «На память, на память, — говорил он, — пусть побольше снимков». Он снял и отца и мать Тани, снял отдельно Таню, отдельно — Георгия, потом — снова всех вместе…
А над страной уже летело чужое, страшное слово — война!
Таня сначала не поняла, почему все бегут к репродуктору. Не поняла, почему вдруг зарыдала мать, бросившись к отцу с криком: «Гриша, родной мой, что же теперь будет, что будет?!» — и обвила руками его шею. Таня спросила: «Папа, а в Москву когда?» Он ответил: «Все, Танюшка! Все теперь будет иначе. Война!» И Тане показалось, что слово «иначе» непривычное и страшное, страшнее, чем сама война.
— Татьянка, — сказал Георгий, тронув Таню за локоть, — значит, ты теперь никуда не уедешь, да?
Таня не ответила.
По улице бежали красноармейцы, мчались машины. Ветер гнал пыль. И люди кучками собирались у ворот, тревожно разговаривая о чем-то. Только небо было таким же голубым и по-прежнему ясным. Оно удивленно смотрело на землю, которая где-то уже была осквернена вражескими сапогами, железом, кровью…
Утром ушел отец. Он надел выгоревшую свою военную гимнастерку, до блеска начистил сапоги.
— Гриша, ну куда ты, зачем? — говорила мать. — Ведь повестки нет.
— А чего ждать, Варя? Разве смогу я сидеть спокойно дома?
Мать, обнимая отца, сдавила изо всех сил его плечи и уткнулась лбом в его гимнастерку. Губы ее дергались.
Таня плакала. Отец взял ее на руки.
— Я скоро вернусь, Танюшка, не плачь… Кончим войну, и вернусь. В Москву поедем. Смотри, чтобы дома все в порядке было. Ты ведь уже большая.
Он еще раз обнял жену, прижал к себе дочку. И вышел. Таня побежала за ним. На крыльце он остановился и помахал ей рукой, улыбнулся.
Таким, улыбающимся, Таня и запомнила его на всю жизнь. Она стояла перед отворенной настежь дверью, за которой виднелся залитый солнцем двор, куст жасмина возле забора да краешек ослепительного неба над крышей сарая.
Все теперь пошло иначе. Город зажил тревожной военной жизнью. Днем он двигался, вскрикивал гудками автомашин. В окна врывалась красноармейская песня и мерная поступь уходивших на фронт воинских частей, К ночи город засыпал непрочным, тревожным сном, без огней, в настороженной вздрагивающей тишине.
Начались тревоги, налеты вражеской авиации. Самолеты цвета лягушиной кожи, с крестами на
