вдали облачко паровозного дыма. Потом, когда ушел воинский эшелон, растерянно бродила по платформе, сидела в стороне возле зеленого заборчика. Снова бродила… Смотрела, как между рельсами дрались из-за хлебной корки взъерошенные воробьи.
…К платформе подошел новый эшелон. Таня, позабыв про чайник, давным давно уже остывший, побежала к вагонам, из которых доносились детские голоса. Это эвакуировался детский дом одного из западных городов. Девочки, мальчишки высыпали из вагонов поразмяться. Таня затерялась в толпе. И вдруг совсем рядом с нею раздался удивленный возглас:
— Танюшка, ты?
Мелькнуло круглое, заметно похудевшее лицо, голубые глаза…
— Ванек! — закричала Таня, отчаянно протискиваясь через толпу ребят. — Ване-чек, миленький!..
Да, это был Ваня Савушкин. Его и Таню мгновенно обступили ребята. Поднялся невообразимый шум, в котором ничего невозможно было понять. Таня не могла говорить. Она держала Ваню за руки. Улыбалась. И, глотая радостные слезы, повторяла без конца:
— Ванек… Ванек…
— Поедем с нами! — решительно заявил Ваня. — Пошли, я тебя к директорше Елене Ивановне сведу! Куда деваться-то тебе…
Тропинка Таниной жизни поворачивала в сторону, должно быть, очень круто, потому что, когда эшелон прокатился через последнюю станционную стрелку, дежурному по станции растолковывали по селектору, что нужно принять все меры, чтобы разыскать девочку десяти лет по имени Таня Озерцова.
Детский дом, в который попала Таня, обосновался в Новогорске, молодом уральском городе шахтеров и металлургов. Он был по-военному суров, этот город, не в меру шумен и беспокоен, но Таня вскоре полюбила его, словно это был ее родной, с детства знакомый и привычный город. Здесь этой осенью, в сентябре, ее приняли в музыкальную школу.
А потом был февраль сорок второго… Концерт для танкистов… До-минорный шопеновский этюд и подарок пожилого солдата… Солдат тогда назвал Таню дочкой, и она сразу подумала об отце, о письме и о том, как тогда за одну ночь постарела мать.
Шли военные годы. Было трудно, голодно. В морозные ночи в интернате можно было спать, только забравшись с головой под одеяло и поджав ноги. Вечерами девочки вязали пестрые и теплые солдатские варежки. И Таня всякий раз пришивала изнутри белый лоскуток со своим именем. Она хотела, чтобы связанные ею варежки попали к тому солдату, и совсем не думала о том, что он даже не знает, как ее зовут.
Ваня Савушкин иногда приходил в интернат, где жила Таня. Вместе они вспоминали мирные дни и одну из общих побед, когда с позором бежал со двора наглый Генка Кошкин.,
Вспоминая, Ванек хмурился: «Фашист он, этот Генка!»— «Нет, — отвечала Таня, — фашисты в сто раз хуже».
Ваня задумывался и снова вспоминал: — А помнишь, как вы с Гошкой в музыку играли?
— Помню, — говорила Таня и спрашивала — А кем ты будешь, Ванек?
— А что, если он… тоже в нашем городе живет? — не отвечая, как будто его вовсе не спрашивали, продолжал Ваня.
— В нашем? Вот бы хорошо-то! — Таня тоже задумывалась, морщила лоб, смотрела в окно куда-то далеко, через крыши домов и, вздохнув, повторяла вопрос: — Будешь-то кем?
— Я-то?.. Пограничником. И это тоже была мечта.
Грохотали над страной орудийные залпы, и сердце замирало от них, как от торжественной музыки. То были радостные залпы победы.
Солнце казалось ярче. Небо слепило глаза нестерпимой синевой. Этот день запомнился Тане светом, радостью и хорошей приятной усталостью под конец. А ночью она проснулась: что-то спугнуло сон. Долго лежала, глядя в голубеющее окно. Встала. Подошла к нему, отворила. В комнату хлынул сыроватый ночной воздух, пропитанный запахом влажной земли и молодых листьев. Рядом спали подружки. Подумалось о Георгии. Стало хорошо и радостно: «А что если он и вправду где-то недалеко?.. Да пускай даже далеко, все равно! Можно будет поехать домой… встретить его… опять играть вместе…» Но куда поехать, как и где встретить, Таня не представляла себе. Просто верилось: кончилась война, и все теперь сбудется…
Таня стояла, опершись о косяк плечом, и смотрела на звезды. Между ними горела одна, самая яркая. Таня закрывала глаза и загадывала самое заветное: «Если открою глаза и сразу найду эту звездочку, все сбудется». Она отворачивалась, чтобы труднее было отыскать: так будет вернее… Поворачивалась, открывала глаза, и звезда находилась сразу. «Сбудется!» — радостно прыгало сердце.
И после все была эта мысль: поехать, встретить, играть, играть… Без конца играть!
…Летом, через год, Таню приняли в комсомол. Это было в день ее рождения. Воспитательница подарила ей томик Пушкина с надписью на первой страничке: «Танюше Озерцовой в день рождения в знак ее чудесного музыкального дарования». Дальше шла выдержка: «Независимо от того, что Пушкин излагает в форме стиха, в самом стихе, в его звуковой последовательности есть что-то, проникающее в самую глубь души. Это что-то и есть музыка… Чайковский».
Таня не знала, зачем она после взяла эту книжку с собой в райком комсомола, где ей и Ване Савушкину вручали комсомольские билеты.
У секретаря райкома было юношеское лицо и совершенно седые волосы. Рядом с его креслом стоял новенький буковый костыль. В этой комнате, залитой зеленоватым светом, который пробивался сквозь густую крону высокого тополя, Таня чувствовала себя почему-то очень неловко и все не знала, куда деть Пушкина: то перекладывала книгу из одной руки в другую, то неловко засовывала ее под мышку. Секретарь попросил посмотреть. Таня подала книгу и покраснела. Он долго листал. Прочел дарственную надпись. Улыбнулся.
— Ну что ж, поздравляю, Озерцова… с днем рождения. И с комсомольским званием, — сказал он, возвращая книгу. — Так чему же собираешься ты посвятить свою жизнь? Музыке?
— Музыке! Я ее больше всего люблю, — ответила Таня. — Кончу школу и в Москву поеду в консерваторию, учиться.
— А потом? Кончишь консерваторию, станешь артисткой… к нам на Урал приедешь? Или загордишься? — секретарь улыбнулся.
— Ну что вы… обязательно приеду, — сказала Таня, краснея еще больше.
В коридор Таня вышла радостная, сияющая, крепко сжимая в руке комсомольский билет. Она шла по улице рядом с Ваней, и голова у нее кружилась от счастья. Глаза ломило от яркого света. Таня щурилась и улыбалась; «Вот бы Георгия сейчас встретить! — думала она. — Пускай бы шел мне навстречу, пускай бы понял, какое счастье со мной приключилось! Подошел бы ко мне, взял бы меня за руку и спросил бы удивленно…»
— Танюшка, ты чего улыбаешься так, а? — услышала Таня голос Вани Савушкина.
Она вздрогнула и, пожав на ходу крепкую Ванину руку, ответила, не переставая улыбаться:
— Так, Ванек, милый, просто так…
Вечером Таня долго читала Пушкина. «На холмах Грузии лежит ночная мгла; шумит Арагва предо мною…» Еще и еще перечитывала она эти строки. Известные и прежде, сегодня они звучали как-то совсем по-новому… «И сердце вновь горит и любит — оттого, что не любить оно не может…»
— Не любить оно не может… — повторила Таня, закрывая книгу и зажмуривая глаза. — …Не любить оно не может…
Пока это было только завораживающей музыкой пушкинского стиха, но музыкой особенной, проникавшей все глубже и глубже и что-то незаметно, но упорно менявшей в сердце. С ним творилось непривычное. То оно как бы вовсе стихало, то колотилось так, что удары его отдавались в голове, в ушах…
— Не любить оно не может…
Уже перед самым рассветом Таня поднялась, уселась на подоконник, отыскала в небе свою звезду.
