циклю и начал снимать с внутренней стороны деки тончайшую, похожую на шелк, стружечку. Таня долго и пристально наблюдала.
Наконец Иван Филиппович промерил толщину деки в нескольких местах каким-то особенным кронциркулем, улыбнулся.
— Вы замечали, наверно, — сказал он, снимая очки и сжимая их в руке, — частенько в пути бывает: сперва идешь — все хороню: и дорога не трудная, и расстояния вроде бы не замечаешь, и поклажа спину не давит. А как дорога к концу пошла, вроде бы уже к месту подходишь — и такое нетерпение вдруг: «Когда ж дойду?» А тут на беду и шажки помельче, и поклажа спину мозолить начала… Думаешь: чуть поднажать — и дома! Вот уж и крылечко показалось, а тебе все еще дальше далекого кажется… Так и у меня: вот-вот, кажется, разгадал секреты звука скрипки, почти дошел — крылечко видать. А еще не дома. Считанные метры остались, а дела сколько! Ведь как хочется открыть до конца да людям успеть передать, чтобы после распорядиться сумели.
Он нацепил очки, еще раз промерил деку и, будто не доверяя кронциркулю, прощупал ее пальцами. Потом склонился ухом к вычищенной деке и провел по ней кончиками пальцев, как бы прислушиваясь к еще неразбуженному голосу будущего инструмента.
Солнечный луч ударил в окно, осветил волосы и лоб старого мастера. В луче засуетились золотые древесные пылинки, а Тане показалось, что это из глаз Ивана Филипповича брызнула струйка света, тоже золотая…
— Вы, наверно, очень любите свое дело, — тихо сказала она.
— А вы свое?
Ответила Таня не сразу. Она закрыла глаза, словно заглядывала внутрь себя, словно спрашивала себя. Потом сказала:
— Трудной была эта любовь…
— А это, знаете, хорошо, когда любовь трудная, — сказал Иван Филиппович, выбирая на столе новую циклю, — у всего трудного корни глубже сидят. Для того и человек живет на земле, что трудного кругом полным-полно, а разобраться, кроме него, некому.
Разговаривая, он продолжал выскабливать деку. От легких, почти прозрачных стружек исходил тонкий и нежный запах.
Наконец Иван Филиппович освободил деку, отложил инструмент, откинулся на спинку стула.
— Люблю деревце, без меры люблю, — задумчиво проговорил он. — Музыку люблю… Над иной скрипкой, бывает, год сидишь, а думаете, жалко времени?
Иван Филиппович поднялся, взял с полки еловую заготовку и готовую деку со стола. Подал Тане. Она тоже встала, погладила шелковистое дерево.
— Да… Искусство.
— А в чем оно, по-вашему, заключается? — Иван Филиппович прищурился. — Да в том, чтобы из этого вот, — он потряс заготовкой в воздухе, — из куска дерева убрать все, что не поет. До последнего! А у того, что поет, единого волоконца не повредить. Прикиньте-ка, много ль осталось?
Рядом с грубой заготовкой дека казалась необычайно тонкой и хрупкой. Таня вернула ее Ивану Филипповичу,
В стену дома постучали. Иван Филиппович положил на место и заготовку и деку, высунулся в открытое окно.
— А, Тимофеич! День добрый.
Таня, стоявшая у соседнего окна, увидела сухопарого старика в простом пиджачишке поверх голубоватой выгоревшей косоворотки. Подергивая пальцами реденькую, совершенно белую бородку, он протягивал Ивану Филипповичу сложенную газету.
— Добрый, да не вовсе, Филиппыч. Почитай-ка вот…
— Чего больно рано газеты сегодня? — Иван Филиппович, перегнувшись через подоконник, взял газету.
— Гляди на второй странице… «Забытая слава» называется. Серега мой из Новогорска сейчас, так на станции купил, свеженькую, — пояснил старик.
Пока Иван Филиппович читал, Таня разглядывала Тимофеича. Худощавое доброе и простое лицо его, светлые глубоко запавшие глаза были озабочены, по-видимому, чем-то незаурядным. Но Таня невольно улыбнулась, наблюдая, как он беспрерывно выщипывал из бородки волосок за волоском, покатывал, тер в пальцах, выбрасывал и снова тянулся к бородке…
— Вот это выстегали, — сказал Иван Филиппович, сдергивая с носа очки и протягивая газету Тане. — Читайте! Как раз вам для начала.
«…Но померкла, видно, былая слава мебельщиков-умельцев Северной Горы, слава мастеров, еще в давние, дореволюционные годы участвовавших на Парижской выставке. Новая фабрика, недавно построенная на родине мебельной славы Урала, выпускает грубую и неуклюжую мебель, непрочную и неряшливо отделанную… Недавно в Новогорском универмаге снова была забракована крупная партия мебели последнего выпуска…» Дальше в статье говорилось о быстром росте населения области, о строительстве жилищ в городах, о том, что пора, наконец, понять мебельщикам, какую продукцию ждут от них.
Таня вернула газету Ивану Филипповичу.
— Ну и как? — спросил он и, не дождавшись Таниного ответа, добавил: — В общем, хлопот у вас будет ой-е-ей сколько! — Иван Филиппович протянул газету через окно. — Возьми, Тимофеич.
— Вот так оно… — принимая газету, ответил Тимофеич. — Я худого не скажу, только за это дело еще не так нас лупить требуется.
— Вот именно! — Иван Филиппович подхватил со стола заготовку и деку и, потрясая ими в воздухе, обратился к Тане:
— Ну скажите, разве мебельное дело не сродни вот этому? Эх, знали б вы, какие у нас в Северной Горе мастера были! Вот Илья Тимофеич порасскажет вам как-нибудь. Только мало от искусства осталось нынче в мебельном деле. Нет! Недоволен я вами, мебельщиками, недоволен!
В голосе Ивана Филипповича забурлили гневные нотки.
— И чего, думаете, не хватает? Просто-напросто позабыли вы, инженеры, что вы-то и есть первые вдохновители красоты, что человек, любой человек, «по натуре своей — художник»! Горький Алексей Максимыч сказал это. Или не помните?
Иван Филиппович снова потряс в воздухе куском дерева и, наверно, распалился бы еще больше, если б не остудил его неожиданный оклик жены, показавшейся в дверях.
— Ты чего ж это, Иван Филиппыч, перед гостьей-то поленьями размахался?
Иван Филиппович опустил руку и виновато уставился в растерянное лицо Тани, которая и в самом деле не ожидала столь энергичной атаки.
Варвара Степановна выглянула в окно.
— Не иначе, вы это моего опять раздразнили, Илья Тимофеич.
— Не говори, Степановна, — откликнулся Илья Тимофеевич — Я, голубушка, сам до того «раздразнился», что, не дай бог, назначил бы кто меня сию минуту директором… Ух, наломал бы дров!
Илья Тимофеевич потряс в воздухе крепким суховатым кулаком, сказал:
— Пойду почитаю столярству нашему… — Он засунул газету в карман пиджака, махнул рукой и зашагал вдоль улицы.
Иван Филиппович, который все еще испытывал неловкость от своей неожиданной атаки, сказал Тане:
— Вы уж не обижайтесь на меня…
— Ои у нас, Танечка, такой, — перебила его Варвара Степановна, — попадись ему свежий человек, зальет разговором, как из пожарной кишки. — И добавила: — Завтракать идемте.
Таня попыталась отказаться, но Иван Филиппович предостерег:
— Даже и не думайте, не в те руки попали. — Он кивнул на жену. — У супруги моей порядок строгий: пришло время — за стол! И никаких тебе возражений! Ну, а еще попадись нам свежий человек—беда! До потери сознания закормим. И к тому же, имейте в виду, пожаловаться некому. — Иван Филиппович рассмеялся, подмигнул жене, положил заготовку и, скинув запорошенный мелкой стружкою фартук,
