Валя растерялась. Это в тысячу раз ужаснее всего, что уже произошло с нею. Так хотелось помочь ему, Алеше, милому, желанному и, наверно, самому хорошему на земле человеку, но она понимала, что не сможет помочь ровно ничем, а признаться было стыдно.
— Оставьте, пожалуйста, чертежи, — сдавленно проговорила она. — Я посмотрю и…
— Да здесь для вас сущий пустяк! — с радостной уверенностью сказал Алексей.
Валя закрыла глаза, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Он верит в нее, в беспомощного человека, в инженера-пустышку!
— Я принесу вам завтра… Алеша, — назвала она Алексея по имени и ужаснулась своему неожиданному нахальству.
— Да хоть не завтра, хоть когда сможете… — Алексей улыбнулся, и его улыбка резнула Валю по сердцу больнее всякой обиды.
Над чертежами и расчетами Валя просидела до полуночи. Она перерыла свои конспекты, переворошила учебники, лихорадочно перелистывая страницу за страницей, и не сделала ровно ничего. От нудной стучащей боли разламывалась голова. Валя снова и снова хваталась то за конспект, то за учебник, но так и не находила ничего нужного и ничего не видела перед собой, кроме лица Алексея.
— Вот тебе и сущий пустяк!.. Вот тебе и пустяк… — твердила она про себя, и слезы бежали по щекам. Она бросилась на кровать и уткнулась лицом в подушку.
Наплакавшись вдоволь, поднялась, в сердцах сгребла в чемодан бесполезные учебники и конспекты. А чертежи бережно свернула в трубку…
Легла, не раздеваясь. За стеной громко, как и всегда, храпел Егор Михайлович. И от его храпа, на который раньше она не обращала внимания, Вале делалось как-то особенно тоскливо и одиноко. «Бестолковая… Бестолковая… — мысленно упрекала она себя. — Бестолковая…»
Пять лет почти подневольного учения, страхи перед экзаменами, «везение» на счастливые билеты, которому так завидовали многие однокурсницы, позорный провал, пересдача и милостивая тройка под конец — все это обернулось сегодня такой непоправимой горечью.
Валя вспомнила слова профессора на студенческом вечере. О, эти слова! Они жгли, стучали в висках!
«Не забывайте, друзья мои, — говорил профессор, — иные из вас, вступая в жизнь, склонны рассчитывать на «счастливые билеты». Их ждут горькие разочарования. Нет у жизни таких билетов! Но нет и более строгого экзаменатора, нежели она сама. Один билет ждет вас — творческий труд! Ему вы должны отдать все три ваших богатства: голову, руки, сердце — сто процентов себя! Но не забывайте, к этим процентам нужно приложить мечту! А человек плюс мечта — это тысяча процентов. Такими, только такими вы должны быть!»
«А сколько же процентов я? — спрашивала себя Валя. — Что я могу и чего я стою? До чего же мало… А моя мечта? О! Это тысяча недоступных процентов! Разве может полюбить он, Алеша, такого жалкого человечишку, как я?»
— Нет. Никогда! Слышишь ты, Валька! — Это Валя уже крикнула, да так, что за стенкой проснулся Егор Михайлович.
— Кто там? — сонно спросил он, помолчал и повторил: — Кто, говорю?
Валя не ответила.
На другой день после смены она возвратила чертежи Алексею.
— Не смогла я, Алеша… Алексей Иванович… Вы извините…
— Мне извиняться надо, Валя, — ласково и с сожалением сказал Алексей — Это я вчера не вовремя сунулся с этой чепухой. Если б знал, что стряслось с вами… Но вы не огорчайтесь, на работе еще не то бывает…
Валя хотела сказать, что все ее неприятности ни при чем, что просто сама она такой инженеришко, что не справилась с пустяком. Но Алексей неожиданно предложил:
— Сегодня картина хорошая, пойдемте в кино. Забудетесь хоть немного.
Серый, неуютный барак, который временно, пока строился клуб, занимали под кинопередвижку, показался Вале в этот раз едва ли не лучшим кинотеатром на свете. Они сидели рядом. Валин локоть касался руки Алексея, и от этого было так хорошо!
А потом бродили по поселку, по окраинным улочкам. Все острее, прохладнее, гуще становился вечерний воздух. Все гульче звучали шаги по дощатым мосткам безлюдного квартала. За домиком, обшитым белыми строгаными досками, мостки кончились. Дальше была темная, мокрая от росы трава.
— Дальше некуда, — сказал Алексей, останавливаясь, и сконфуженно улыбнулся, словно это он был виноват в том, что кончился тротуар.
Вале вдруг захотелось сбросить туфли и помчаться босиком по обжигающей ледяной росе туда, к берегу Елони, к синим высоким елям. Алексей окликал бы ее, а она бы все бежала, бежала…
Алексей взял Валю под руку. Они повернули назад.
Впереди в окнах домика зажегся свет, и за низенькой изгородью палисадника вдруг вспыхнули пунцовые георгины.
— Красиво как… — проговорила Валя.
Они подошли ближе.
Валя долго любовалась цветами. Георгины покачивались на высоких стеблях. И оттого, что рядом был Алексей, были цветы, свет из окна, а главное оттого, что можно было не думать о своих нескончаемых фабричных неурядицах, Валя почувствовала себя счастливейшим человеком на свете. Алексей видел, как блестели ее глаза…
Темный георгин на тонком, видно, послабее остальных, стебле свешивал махровую головку на улицу сквозь просвет в изгороди. Алексей осторожно поправил цветок, и тот, попав в полосу света, вдруг стал светлее и ярче остальных.
— А ведь совсем темным казался, — сказал Алексей с улыбкой и обернулся к Вале.
Глаза ее уже не блестели, только маленькая брошка на платье переливалась радужными капельками. Медленно пошли дальше. Молчали.
— Какой светлый стал, — вслух продолжая мысль, сказала думавшая о цветке Валя. — Алеша, — спросила она, — а в чем, по-вашему, счастье?
— Счастье? — переспросил Алексей и, помолчав, ответил — Не задумывался я как-то. Все времени не было… Только для каждого оно, наверно, свое, особенное.
— Я про настоящее, Алеша. — Валя замедлила шаг.
— И я тоже…
— Совсем-совсем не задумывались?
— Кто его знает.
— Ну как же, Алеша? Ну, может… вы только не обижайтесь… может, вы завидовали хоть кому-то, счастливому?
— Вот завидовал — это точно! — словно находке обрадовался Алексей Валиным словам. — Еще как завидовал! И завидую… Да, пожалуй, и всю жизнь завидовать буду.
— Кому?
— Сверлу.
— Как… сверлу? — Валя даже остановилась.
Алексей улыбнулся.
— Конечно, сверлу. Врезается в твердущий металл, нагревается так, что каленым становится, — и металлу и рукам — всему от него жарко! Да еще если б живое было, если б радоваться умело тому, что делает, и хоть капельку могло бы чувствовать, тогда б…
— А любовь, Алеша? — перебила Валя, чувствуя, как вспыхнуло у нее лицо.
— Это само собой. Только настоящая… Такая, чтоб ты словно ослеп сперва, а потом… потом вдруг увидел, что не ослеп, а, наоборот, зорче других стал, чтобы как открылось тебе что-то…
— А если человек места в жизни не нашел? Если ничего другому не открыл? Имеет он право любить?
Они медленно пошли дальше.
— Право, оно право и есть, — сказал Алексей. — Вот и у сверла — право. А пока в ящике лежит, пока
