то, что, кроме всех документов, у каждого станка в шкафчике под стеклом поместят образец. Образцы эти Токарев назвал эталонами и объяснил, что на каждом будет наклейка с печатью и подпись главного инженера будет стоять, что, дескать, «утверждаю»! «Поди попробуй, помимо эталона этого самого, соорудить! Нет уж, брак тут никуда не спрячешь! Молодцы мужики!..»
Эталоны предложил Токарев. Иные одобрили это, иные посмеивались, иные махнули рукой: пустое!
Зато и начальство, и народ в один голос поддержали предложение Ильи Тимофеевича сколотить «бригадку», которая станет готовить новые образцы, чтобы после в отдельном цехе наладить по ним мебель, которая и шла бы ходом, по потоку, и добрая была такая же, и чтобы в дело это втягивать самолучших рабочих.
Ярцев назвал будущую бригаду «художественным конвейером», сказав, что так обязательно надо назвать ее после, когда она разрастется, и что допускать к «художественному» только самых достойных, чтобы все боролись за право попасть туда. И получится, что за добрый труд — трудом и награда, только трудом красивым и самым ответственным.
Сергей пришел вскоре. Спал он обычно в избе, но на этот раз почему-то полез на сеновал к отцу.
— Тут, что ли, спать станешь? — спросил Илья Тимофеевич, услышав шаги Сергея и шуршание сена.
— Не спишь, батя?
— Стало быть… коли разговариваю. Ложись давай да говори, чего там еще баяли.
— Я не спать. Директор наказывал, чтобы утром прямо к нему шел… не заходя в цех. И пораньше чтобы. Слыхал?
— Не глухой… А на что?
— Не знаю, сам скажет.
— Вечно у вас тайны всякие: сам да сам!.. — ворчал Илья Тимофеевич, поворачиваясь на бок. — Приду уж, ладно… — сказал он вслед спускавшемуся по лесенке сыну.
«Да, правильный мужик, — снова подумал Илья Тимофеевич о Токареве, — с этим и впрямь, пожалуй, дело пойдет…» Он закрыл глаза, припоминая те далекие дни, когда сам был мальчонкой, а дед еще крепким, первейшим на селе столяром-краснодеревцем…
Еще в самую старину из Северной Горы, большого уральского села, развозили по всем городам России великолепную мебель.
Много тогда работало здесь кустарей. По шестнадцати часов — от зари до зари летом, ночами в зимнюю пору — корпели они в низеньких и тесных своих мастерских, которые и поныне еще стоят на иных усадьбах возле жилья. Кое-кто побогаче держал наемных работников. Таких мебельных царьков было, впрочем, немного — двое-трое на все село.
Северогорскую мебель скупало уездное земство. За ней наезжали купцы из Перми, Екатеринбурга, Вятки. Слава здешних умельцев переваливала через Уральский хребет, шла в Сибирь, в Харбин, шагала к Питеру, к Москве, до Парижа и то доходила она, та слава!
У иных стариков и доныне сохранились некогда нарядные, но уже помятые и потемневшие от времени прейскуранты. На скользкой бумаге — снимки зеленоватого цвета. Под каждым подробно перечислены достоинства и особенности изображенной вещи и размеры в вершках, а под иными примечание: «Оригинал удостоен золотой медали на Парижской выставке…»
Много повидали на своем веку порыжелые в углах страницы. Под снимками лоснились кой-где отпечатки купеческих пальцев, там, где пухлый перст придавливал слова: «Оригинал удостоен…» Тогда, должно быть, изрекало его степенство глубокомысленно «Запиши-кося этот вот шифоньерчик…»
Мебель увозили. Творец ее получал пропитанные солоноватой горечью кровные свои целковые. Шифоньерчики, кресла, резные буфеты торжественно вносились в барские покои. Кто-то, может быть, хвалил мебель: «Медалькой у французов награждена!» Но никому даже не снились человеческие руки с узловатыми натруженными пальцами, с ногтями загрубелыми, как черепаший панцирь и такими мозолями на ладонях, что крошились о них дубовые занозы и не прокалывал гвоздь. Никому не снились выцветшие глаза, полуослепшие от вечного огня свечи, как в зеркале отраженного в сверкающей полировке. Никто никогда не вспоминал имени человеческого, погребенного в словах «Оригинал удостоен…», не вспоминал о судьбе тех, кто своими руками создавал бесценные вещи, достойные того, чтобы назвать их творениями искусства, и умирал в нищете, покидая мир в еловом гробу, наспех сколоченном из невыстроганных досок…
Все это Илья Тимофеевич помнил больше по рассказам отца и деда, хотя и сам он работал когда-то тоже в мастерской, по размерам походившей на курятник — аршином от угла до угла дотянуться можно; после гнул спину в кабале у Шарапова, который держал на селе мастерские.
В тридцатом году Шарапова раскулачили. Кустари организовали артель. Только Павел Ярыгин, который приходился Шарапову племянником, да еще кое-кто из сговоренных им кустарей в артель не пошли… По-прежнему работали они на дому, вывозили мебель на рынок да посмеивались над артельщиками.
— На квас заработаете, а за хлебными корками к нам приходите, выручим, хе-хе… — язвил Ярыгин.
Пророком он оказался скверным: работала артель неплохо. Через несколько лет артельщики построили новое здание. В большие светлые цехи с охотой потянулись надомники. Вступили в артель и Ярыгин с единомышленниками. В общие мастерские, однако, они не пошли: выторговали себе право «робить на дому», по старинке. Мебель они потихоньку «сплавляли» на сторону.
Началась война. Артель стала делать лыжи для армии. После войны снова взялись за мебель. Через год на собрании Илья Тимофеевич, который был тогда членом артельного правления, что называется, навалился на надомников:
— До какой поры вы, приятели, мебель будете «налево» гнать да стариковством своим прикрывать невыполнение нормы? Айдате-ка в цех! Хватит Советскую власть обманывать! Мы тут вам наипочетнейшее место отведем. Ну, а не пойдете, что ж… худого не скажу, из артели вас коленком под комлевую часть р-раз! И беседуйте себе с фининспектором на доброе здоровьице.
«За» голосовали все. Надомники тоже тянули руки кверху. А у Ярыгина сама собой отвисала книзу челюсть: очень уж все это было огорчительным делом.
А в одну из ветреных февральских ночей вдруг запылал новый производственный корпус. Спасти не удалось ничего. Вместе с артельными постройками сгорели два квартала жилых домов.
Ярыгин на пожаре торчал в толпе односельчан.
— Гляди-ка ты, как неладненько издалося, — поминутно осеняя себя крестом, бормотал он, — а ведь на подъем артёлка-то двигалася, ох-хо-хо-о!..
На рассвете, обсуждая с приятелями происшествие, он философствовал:
— А при всем при том разобраться: вечного-то, друг-товаришш, ничего не быват… Вот и именно да!
Виновников не нашлось. Надомников и Ярыгина таскали чуть не полгода, но улик не было, и дело вскоре заглохло.
Снова разбрелись по мастерским столяры: опять началась работа на дому. Ярыгин злорадствовал.
А через три года приехали из Москвы инженеры, занялись какими-то изысканиями. Пошли слухи, что будут, мол, в Северной Горе строить мебельную фабрику.
Строить, однако, начали только в 1951 году. Северная Гора стала рабочим поселком. Почти ежедневно из Новогорска автомашины привозили на строительство разные грузы. На станционных путях бренчали буферами вагоны с кирпичом, железом, цементом — тоже для фабрики.
Артель между тем окончательно развалилась. Прежние мебельщики на время стали строителями. Первым пришел на фабрику Илья Тимофеевич вместе с сыном Сергеем. Последним появился Ярыгин. Он больше недели ходил за прорабом, выговаривая себе «работенку» повыгоднее. Столяры посмеивались: «Паша-таракаша (так прозвали его за тонкие тараканьи усики) вторую педелю «на примерку» ходит, деньгу себе по росту подбирает!»
