— А вовсе в том греха-то и нет, — по обыкновению философствовал Ярыгин, когда издевки достигали его ушей. — Денежка, она есть главной житейской смысл. Уговор она прежде всего любит, чтобы чинно-благоронно все было.
Года через два построили и пустили первую очередь. В магазинах Новогорска появилась новая мебель. Покупали однако ее плохо. И красоты маловато, и прочность-то кто ее знает, да и дорогая к тому же.
Мастера предлагали:
— Давайте свое придумаем! Неужто мы мебель разучились ладить? Слава-то прежняя куда подевалась?
Но директор Гололедов отмахивался:
— Фабрика есть? Есть! Мебель делаем? Делаем! Нужна мебель? Нужна! Ну и пусть берут, какую даем. Темпы нужны, темпы! А красота — дело второстепенное.
Однажды Илья Тимофеевич побывал в Новогорске. На другой день он с утра пошел к Гололедову.
— Как вам, товарищ директор, не знаю, а мне стыдно, — дергая бородку, заявил он. — Своими глазами вчера беду нашу высмотрел. Рижскую мебель в универмаг привезли, так в магазин не войти, аж до драки… В полчаса расхватали. А рядышком наши шкапчики, ровно будки сторожевые, торчат, никто и спрашивать не хочет. Я, как распродали рижскую, подошел к продавцу, покупать вроде собрался, по шкапчику нашему ладошкой похлопываю да приговариваю: «Добрая вещица, ничего не скажешь». А продавец на меня глаза выкатил, молчит. Чую, за ненормального считает. Ну, дальше притворяться душа не вытерпела. Плюнул со злости, махнул рукой да и тягу из магазина — ветер в ушах!
Аж до одышки, ей-богу!.. Вот и решил к вам идти от всего «столярства». Совестно делать такое дальше!
Гололедов, как всегда, держался невозмутимо.
— Давайте не будем принимать близко к сердцу капризы людей с испорченным вкусом, — сказал он. — Вы старый производственник, должны понимать: нам нужен план! Побольше да попроще.
— Вы меня, конечно, простите, — не вытерпел Илья Тимофеевич, — только за такие рассуждения, худого не скажу, в глаза плюнуть — просто очень даже милосердное наказание… Извиняюсь, конечно, поскольку у меня тоже, видать, вкус сильно испорченный…
Шли дни. Мебель по-прежнему отвозили в город, по-прежнему там ее поругивали и покупали скрепя сердце, — где лучшую возьмешь? Из Риги-то не каждый день возят.
Когда сняли Гололедова, Илья Тимофеевич пришел домой в приподнятом настроении. Он достал из старенького буфета с резной верхушкой заветную (мало ли радость какая приключится!) поллитровку, стукнул ладошкой в донышко и, налив полнехонький стакан, опрокинул его себе в горло. Крякнул, утер губы рукавом, понюхал корочку хлеба и подмигнул встревоженной Марье Спиридоновне. Потом шумно поставил стакан и раздельно проговорил:
— Со святыми упокой…
Старушка поперхнулась неизвестно чем и закашлялась.
— Здоров ли ты, батюшко? — с трудом, сквозь кашель, проговорила она, с опаской поглядывая на мужа.
— Выздоравливаю! На сто пятьдесят процентов! — ответил он, затыкая бутылку и просматривая ее на свет. — Отходную сегодня сыграли нашему… с неиспорченным вкусом…
Это было нынешней весной.
«…Обязательно к Токареву сходить поутру! — решил Илья Тимофеевич, взбивая примявшееся под головой сено. — Обязательно сходить!»
Ворочался он еще долго. Слышал, как хлопали двери в доме, как Сергей пробирал внучат — своих сыновей за то, что поздно вернулись с реки, как оправдывались мальчишки богатым уловом, как исступленно и хрипло мяукал кот, выклянчивая себе свеженькой рыбешки на пробу. Слышал, как Марья Спиридоновна ходила с фонарем в хлев к корове. Под дощатой крышей метались желтые отсветы фонаря, скользили позолотой по доскам. Потом все утихло. Только слышно было, как тоненько и назойливо звенит возле самого уха комар…
2
— Давайте, Илья Тимофеевич, бригадку будем сколачивать, — сказал Токарев, когда наутро Сысоев вошел к нему в кабинет. — Зерно, так сказать, будущего «художественного», а?
Директор, видимо, был в хорошем настроении. Он ходил по кабинету, потирая руки и довольно поблескивая глазами. Несмотря на то, что спал он в эту ночь так же мало, как и всегда, лицо его казалось странно посвежевшим. Может, это было от чуть заметной улыбки.
Что ж, дело правильное, — согласился Илья Тимофеевич. Директор усадил его в кресло, сел сам.
— Хочу назначить вас бригадиром, — сказал он. — Потом, когда бригада вырастет, сделаем цех и вас — мастером.
— Я худого не скажу, Михаил Сергеич, — начал Илья Тимофеевич, откашлявшись, — только в начальники вы меня не запячивайте, не по мне это. Век свой руками на житье зарабатывал; «клеянка» у меня, — поминал он себя ладонью по темени, — на это дело не приспособлена. Замолчал. Снова откашлялся.
Токарев уговаривал. Илья Тимофеевич не поддавался, уверял, что «грамотешки» у него маловато, что «всю бухгалтерию» через это может он «загробить начисто»… Токарев не отступал. Сошлись наконец на том, что Сысоев примет на себя бригадирство временно и что сам тоже будет работать за верстаком, обеспечивая лишь необходимый «догляд» за делом.
Токарев поручил ему составить бригадный список и дал два дня сроку.
— Только таких людей, на которых положиться можно, — предупредил он. — Договорились?
Илья Тимофеевич целый день раздумывал о будущей бригаде. Советовался с председателем фабкома Терниным, перетолковал с сыном, которого тоже, как сказал он, прочил в «мебельные ополченцы». Сергей, однако, в бригаду идти отказался, хоть и был у него седьмой краснодеревный разряд.
— Зря, Серега, зря не соглашаешься, — наступал отец, — смотри, какое дело я тебе предлагаю: славу нашу мебельную на ноги ставить! На склад-то твой хоть кого затолкай, лишь бы в столярном деле кумекал, а мне помощник правильный нужен. Дошло? Записать или как?
— Не пойду, батя, не наседай, — отговаривался Сергей. — Пошел бы я, и дело это мне, сам понимаешь, как мило, только…
— Чего только?
— Промежуточный склад — это мне партийное поручение. Понятно? Оборонный рубеж, откудова браку будем отпор давать.
— У тебя оборона, у меня наступление, — подмигнул Илья Тимофеевич. — Ну-ка, смекни: что лучше?
— Не мани, не мани! — махнул рукою Сергей. — В этом деле я над собой не хозяин. Понял?
— Надо полагать… — отступился наконец Илья Тимофеевич.
Бригада наметилась все же подходящая. Вечером, уже дома, отужинав и выпив по обыкновению пяток стаканчиков наикрепчайшего чайку, Илья Тимофеевич нацепил очки и, подстелив газетку, чтобы не наследить чернилами на новенькой клеенке, принялся за четвертое по счету переписывание начисто.
Листок из школьной тетрадки был уже наполовину исписан, когда кто-то постучал в обшивку дома.
Илья Тимофеевич поднялся, сдернул с носа очки и подошел к окну. Просунув голову между густо разросшимися геранями и бальзаминами, спросил:
— Кто?
— Выходи, друг-товаришш, на завалинку повечеровать, — раздался где-то у самого подоконника знакомый, со сладенькой хрипотцой голос Ярыгина.
