Алексеевых глаз, в которых светилась искренняя человеческая благодарность. А может быть… даже нечто большее, чем благодарность… И Таня улыбнулась снова. Может, не Алексею даже улыбнулась, а вот этой необыкновенной своей радости.
— Разбирайте, — повторила она, — я сию минуту вернусь.
И ушла с Любченко. Алексей долго смотрел ей вслед. Потом вдруг схватил Васю и так стиснул его в объятиях, что тот даже заорал:
— Ребра поломаешь!
— Бросил, идиот! Плюнуть на все хотел! А она… Ну что ты смотришь так на меня, ну что? — говорил Алексей. — Почему не отговорил меня, Васяга? Отвечай!
Вася стоял смирный и несколько растерянный от этой бурной радости Алексея.
— Алеш, знаешь, что я думаю? — сказал он, сдергивая с головы кепку и отряхивая с нее приставшую стружку. — Сказать?
— Ну?
— Вот бы тебе, Алеш… ну, жениться, в общем, — мечтательно продолжал Вася. — Эх! И дело бы у вас пошло… У тебя руки золотые, у нее голова, что кладовка с книгами, вот бы гор-то вдвоем наворочали! Ну прямо такой производственный комбинат у вас бы получился…
— Васяга, знаешь, что я думаю? — как-то особенно ласково проговорил Алексей. — Сказать?
— Ну?
— Помнишь, не так давно на этом самом месте я назвал тебя обыкновенным дураком, когда ты про корреспондента врал?
— Ну, помню… Ты это к чему? — насторожился Вася.
— Так вот, я только сейчас понял, как грубо недооценил тебя в тот раз и, может, обидел даже…
Лицо Васи расплывалось в улыбке.
— Я ошибся, — продолжал Алексей, — и беру свои слова назад, потому что переменил о тебе мнение. Ты не просто дурак, нет, ты чемпион среди дураков. Ясен вопрос?
Улыбка на Васином лице погасла. Он ничего не сказал, только напялил кепку и не сводил с Алексеева лица больших и черных укоряющих глаз.
Алексей сунул ему в руки ключ:
— Молчание — знак согласия. На, отвертывай гайки!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Двойственность чувств Гречаника доставляла ему немало мучений. Он не верил в рабочий взаимный контроль — и руководил подготовкой к введению его на фабрике. Отдавал ему время, но не мог отдавать душу.
Партийное собрание решило, и он, главный инженер, коммунист, подчинился. А свои убеждения, собственный взгляд на вещи? Отложить все это на дальнюю полку, как прочитанную, потерявшую значение книгу?
Браковщиков нет, так решено. Но на кого же будет оглядываться рабочий? На свою совесть? Ее еще воспитывать да воспитывать… На эталоны, придуманные Токаревым? На эти деревяшки, которые так и останутся в конце концов музейными экспонатами? Нет и нет! Все это не то, совсем не то! Вот предложение старика Сысоева — другое дело! Бригада, которая будет делать художественную мебель. Лучшие люди, уже научившиеся работать без брака. Конечно, в такой бригаде контролеры будут не нужны. Но сразу вся фабрика без контролеров?..
Эталоны между тем готовились во всех цехах. И опять все делалось так, как решил Токарев.
Гречаник хотел поручить это тем, кто поопытнее; за качество эталонов тогда можно было бы не беспокоиться. Но Токарев решил иначе.
— Заставьте каждого сделать эталон для себя, — сказал он, — и не утверждайте, пока не представят годный. Требуйте беспощадно…
Мастера собирали готовые эталоны и приглашали в цех Гречаника. Он придирался страшно и добрых две трети возвращал в переделку. Люди ворчали:
— На этих игрушках одной крови сколько испортишь!
А когда в фанеровочном цехе Гречаник в третий раз возвратил эталон фанерованной дверки, сменный мастер взъелся:
— Придираетесь! Эталоны правильные! Только вам неладно! Когда план-то выполнять будем?
— Это дело ваше, — отрезал Гречаник.
— Я в фабком пойду! — кипятился мастер. — Что у меня люди заработают на этих бирюльках?
— А что же вы, интересно, в фабкоме заявите, товарищ мастер? — вмешался Ярцев, оказавшийся свидетелем спора.
— А то и заявлю!.. — крикнул мастер.
— Ну да, — спокойно, как бы соглашаясь, продолжал Ярцев, — так просто придете и скажете: «Товарищ предфабкома, вмешайтесь, администрация заставляет меня от рабочих требовать, чтобы эталоны делали на совесть, а у них не получается. Отмените решение партийного собрания!» Так, что ли?
— Пускай нам готовые эталоны дадут, и все!
— Выходит, посмотрел на готовую картину и, пожалуйста, — сам художник?
Мастер молчал.
Вечером в кабинете Токарева председатель фабкома Тернии, невысокий и добродушный человек, вздыхая, разводил руками:
— Беда, товарищи администрация… Получится ли что у нас, а? Из фанеровочного идут — шумят. Шпульников шумит. Как быть-то?
— А ты, Андрей Романыч, сам рассуди, — сказал Ярцев, — как быть, если больной отказывается глотать горькое лекарство?
Токарев поднялся из-за стола. Нахмуренные брови его разошлись, он улыбался.
— Все развивается правильно, — удовлетворенно проговорил он, — очень правильно!
— Что вы имеете в виду? — спросил Гречаник. Он стоял в стороне с хмурым лицом, засунув руки в карманы.
— То, что болезнь развивается всерьез!
— План в августе мы завалим тоже всерьез.
— Восполним в сентябре. — В голосе Токарева прозвучала спокойная уверенность. — Но скидок не будет! Иначе славу уральских мастеров не возродим.
Гречаник покачал головой.
— Славу надо не возрождать, а завоевывать, — возразил он.
— Золотые слова! — подхватил Ярцев.
— Но завоевывать, — продолжал Гречаник, — значит, драться. И без того, что отвергаете все вы, без строгого контроля, без контроля извне, это невозможно. Чтобы делать хорошо, умения мало, надо вырабатывать привычку…
— Да разве мы возражаем, Александр Степанович? — сказал Токарев. Он вышел из-за стола и остановился посреди кабинета. — Дело в том, как воспитать привычку. Я считаю, на тридцать восьмом году революции говорить о караульном при совести рабочего человека — дело пустое… Совести надо помогать. И помогать с душой, с душой работать!
«С душой работать!» Эти слова не шли у Гречаника из головы. А где сегодня его душа? С теми, кто участвует в этой перестройке, или не с ними? Что он делает? Руководит. Требует. Значит, участвует в том,
