— Без базара. Кличка — Садист. У него всегда есть.
— Как перевозить будем?
— Это не наши проблемы. Садист доставляет на место своими силами.
— Удачно, — Рокотов кивнул. — А потом заедем ко мне. Я тоже в Петроградском районе обосновался.
— Мне переодеться надо, — Чернов оглядел себя с головы до ног, — в таком прикиде на дело не ходят.
— Верно. Ну, времени до вечера у нас достаточно. Всюду успеем... Черт, сутки уже не спал.
— Тогда поезжай домой и отдохни. Только до зоопарка подбрось. А вечерком я к тебе подтягиваюсь. Устраивает?
— Нормально. Пиши адрес...
— Куда доставить магазины?
— Сам то ты как думаешь?
— Можно к кабаку, чтобы твою хату лишний раз не светить.
— Это было бы идеально. — Рокотов сунул руку за пазуху. — Сколько он берет?
— Обижаешь, — отмахнулся Димон, — сам заплачу. Одно дело делаем.
— Только помощников больше не привлекай, — предупредил Влад.
— Знаю... Да мне никто и не поверит.
— А почему ты мне поверил? — нахмурился биолог.
— Спроси что нибудь полегче. Чувствую, наверное, что всё так и есть.
Несмотря на схожесть с гладко выбритым орангутаном, Дмитрий Чернов был далеко не прост. И многие обманывались, ориентируясь лишь на внешние данные и не подозревая о его умственных способностях.
— Что ж, меня это устраивает, — Рокотов прикинул, сколько ему потребуется времени на отдых, — в девять. А к половине одиннадцатого пусть твой Садист подносит магазины к моей машине. Номеров не даю, мы его сами подзовем...
— Сколько брать рожков?
— С запасом. Думаю, штук пятнадцать. Лишними боеприпасы не бывают...
Телевизионное интервью в стране, где каждый кадр проходит двукратную проверку военной цензуры, готовить далеко не просто.
Сначала нужно получить разрешение в спецотделе. Потом обсудить круг вопросов с интервьюируемым, который может опасаться цензуры ничуть не меньше, чем журналист, ибо от его ответов часто зависит дальнейшая карьера. Затем следует заверить список вопросов в том же спецотделе, и уж только после всего этого приступать непосредственно к съемке.
Но и это еще не конец.
Сразу после интервью видеокассета попадает в руки цензора, который без колебаний вымарывает из нее все «сомнительные моменты». Иногда от часового разговора остается две минуты, и работу приходится начинать заново. Опять идти в спецотдел за разрешением, опять высиживать часами в приемной «очень занятого» чиновника, опять выдумывать вопросы к интересующей тебя персоне.
Спорить с военными цензорами не рекомендуется.
У каждого из них есть свое личное мнение по любому вопросу, и они могут подтвердить его ссылками на инструкции и распоряжения военного командования республики. И одного цензора не волнует, что разрешил или не разрешил другой. Каждый отвечает за свой участок работы и подозревает остальных в «излишне либеральном» отношении к нахальным репортерам. Утвержденные в спецотделе вопросы к интервьюируемому могут вызвать шок у конечного цензора, и он забракует весь материал только потому, что вопросы эти поставлены «некорректно» и у него сложилось впечатление, что журналист украдкой подводит телезрителя «не к той» мысли, что утверждена свыше.
Особенно сложно разговаривать с военными.
У них, кроме спецотдела телевидения, есть еще и свои собственные особисты, зорко следящие за «потенциальными предателями», и число которых входят все без исключения солдаты и офицеры воюющей армии. Была бы их воля, особисты на пушечный выстрел не подпустили бы ни одного репортера к человеку в форме.
Но двадцатый век — век информации и телевидения, и цензура, стиснув зубы, дает таки разрешения на интервью и видеосъемки на линии фронта. Хотя и старается максимально осложнить работу журналистов и отбить у них охоту слишком часто обращаться к военной тематике.
Однако о другом в Югославии тысяча девятьсот девяносто девятого года просто не говорили.
Основной и единственной темой была война и всё, так или иначе связанное с ней — разрушения гражданских объектов, количество убитых и раненых, реакция других государств, дальнейшие планы Северо Атлантического Альянса и США, высказывания своих и чужих политических лидеров, поставки продовольствия, потоки беженцев, ущерб от бомбардировок.
Почти в каждом выпуске новостей говорилось о России.
Обсуждались возможности союза с ней и с Беларусью, строились политические прогнозы, демонстрировались кадры визитов российских чиновников и депутатов, объявлялись новые инициативы Скупщины[61].
Сербы верили в дружбу с Россией.
А зря.
Югославию давно, еще с начала реформ, променяли на кредиты и поступления на номерные счета высокопоставленных слуг российского народа. Цена вопроса оказалась для Запада вполне доступной — всего то около трехсот миллионов долларов. Сотня — любимой дочурке Президента, еще сотня распределились между чиновниками Администрации и кабинетом министров. Остаток пошел на обуздание аппетитов более мелких клерков аппарата правительства.
Выплаты депутатам Государственной Думы шли отдельной строкой и составляли еще сто пятьдесят миллионов. Депутаты были жадными, но дело свое знали туго. Ни один вопрос, прямо или косвенно затрагивающий интересы мирового сообщества на Балканах, в российском Парламенте не проходил. Его тут же забалтывали на комиссиях и в комитетах, и в результате на свет появлялся усеченный уродец, более годный в качестве постановления заштатной жилконторы, а не как решение высшего законодательного органа самой большой страны мира. Причем в едином порыве под дудку США плясали и непримиримые коммунисты, и вечно оппозиционные всему сотоварищи «непорочного Грини» Яблонского, и члены «партии власти» во главе со своим косноязычным и вороватым лидером.
От агентов влияния в парламенте не отставали и российские дипломаты вкупе с телемагнатом Индюшанским, изображавшим сербов продолжателями традиций карательных отрядов вермахта.
Каждый выпуск новостей с Балкан начинался со стенаний о судьбе несчастных беженцев, которых злобная солдатня Милошевича и Ражнятовича не только выгнала из домов, но еще и изнасиловала, лишила документов и денег, избила, поприжигала сигаретами и наконец «выдавила» за пределы края Косово.
Бомбардировки показывали мельком.
Как обычную заставку.
Гибель сербов никого не тревожила.
Пострадавшими оставались албанцы. О переживаниях десятилетней албанки, рассказывающей журналистам странноватую с точки зрения логики историю про то, как она случайно выжила при нападении на ее семью «Тигров» Аркана, кричали с неделю, а гибель двух десятков сербских малышей в детской больнице удостаивалась лишь беглого упоминания. Да и то в каком нибудь коротком выпуске новостей в перерыве трансляции футбольного матча, который почтил своим вниманием московский градоначальник со свитой. О присутствии на трибунах мэра говорили не в пример дольше...
Мирьяна выложила перед Брониславом Лаиновичем[62]лист с вопросами.
Генерал быстро прочел семнадцать строк и поднял глаза на журналистку.
— Это, как я понимаю, официальная часть?
— Да.
— Что остается за кадром?
