управы! Кто тебя выбирал, спрашиваю?! Народ?! Этот?! – махнул рукой на толпу Потылицын. – Что же он не заступается за тебя? Какой же ты председатель? Самоед ты и больше ничего. Вяжите ему руки и на лавку.
Меж тем псаломщик Феодор еще раз обратился за воссочувствием к батюшке Григорию: требы, мол, сполняю с вами, во хоре пою дискантом, как же можно, чтоб тело мое в голом виде предстало перед прихожанами?
Батюшка Григорий урезонил:
– Так, Феодор, бес тебя попутал, значит. Так, значит, изогнать надо беса. Не ты ли, значит, протокол писал на вопиющей сходке? Потребно ли то господу богу, значит, и народной власти, паки того, значит, демократической?
– Грех на тебе будет, отец Григорий.
– Не суесловь, Феодор, смири гордыню, значит, как от диавола то, значит, а не от правительства, народной, значит, демократии. Ложись на лавку. Тебе же легче будет: бесов изгонят, и ты, даст бог, значит, прозреешь: куда занесли тебя, значит, ноги при отсутствии мыслящей головы.
Выслушав отповедь отца Григория псаломщику Феодору, усмехаясь, малость смягчившись, Потылицын подошел к учительнице:
– Ну-с, Евгения Петровна, настал час ответить за вашу столь неразумную голову вашему столь почтенному… – и хлопнул рукою в перчатке по заду учительницу.
Та вспыхнула:
– Как вы смеете!
– О! Мы с гонором? – Потылицын ехидно усмехнулся. – А ведь мордашка у вас – почтенная, смазливая, в меру курносая, в меру румяная, и, бог мой, что будет с вашей мордашкой после допросов в нашей контрразведке? Ну-с, снимите жакетку, а все остальное стащут казаки перед тем, как уложить на лавочку.
Учитель из Тигрицка крикнул:
– Это издевательство, господин есаул! Какая власть позволила вам подобное издевательство над учительницей?
Потылицын оглянулся:
– А! Это вы, голубчик! Прапорщик, прикажите тащить его сюда. Ему не терпится – удовлетворите просьбу: пятьдесят плетей ему и ей.
Еще раздался голос из толпы:
– Живодеры окаянные! Штоб учительницу…
– Кто орет?! Хорунжий!
Подхорунжий Коростылев к Самошке-плуту: узнает ли голос?
– Матвей Скрипкин, кажись. Ты, дядя Матвей?
– Ах ты, паскуда! – басил мужик, выталкиваясь из толпы. Здоровенный, простоголовый, гонщик смолы и дегтя. – Ну, чаво ты выслуживаешься, Самошка? С кем опосля жить будешь?
– Сюда его! – приказал Потылицын. – Если окажет сопротивление, пристрелить!
– Вяжите, вяжите! – бурчал Матвей Скрипкин. – Как бы вас опосля не повязали.
– Угроза? Шомполами пороть! Пятьдесят! Ну-с, кто еще выступит с защитой?
Никто не выступил – притихли.
Псаломщика Феодора и Егора Теплова оставили покуда, прикрутили к лавкам Василия Ощепкова, учителя из Тигрицка, Матвея Скрипкина, Клавдию Егоровну и Евгению Петровну.
Бабы, выдвинутые мужиками на передний план, глазели на обнаженные тела со страхом и недоумением: как можно так? Стыдобушка-то!
Когда привязали пятерых, Потылицын, поигрывая плетью, взятой им у казака, прошелся у лавок, остановился возле учительницы:
– Ну-с, может, скажете, у кого получали воззвания подпольного комитета большевиков? – И как бы играючи, легко стегнул учительницу плетью, предупредив: – Сие не в счет, сударыня. Просто из любезности. Молчите? Ну, брат, начинай, – сказал казаку. – Кстати, это тебя разоружили?
– Меня, – ответил казак.
– Фамилия?
– Глотов.
– Когда тебя обезоруживали – учительницу видел?
– А как же! Она, гадина, в стороне отиралась.
Потылицын махнул рукой прапорщику Савельеву:
– Начинайте!
После первой же плети кровь брызнула, учительница дернулась на лавке, но удержали конопляные веревки, закричала диким голосом.
– Базлаешь, гадина? Базлай, базлай! Кабы не интеллипутия проклятущая, царь батюшка до сей поры сидел бы на престоле!..
