бабы в ограде.
– Господи помилуй, сколько добра ханет!
– Пущай все сгорит к такой матери! Как нажили добро – так и ушло: огнем-полымем!..
– Светушки! Светушки! Мамонька там! Мамонька! – визжит какая-то девчонка, кидаясь к пылающему крыльцу.
Дуня узнала прислугу Гланьку…
– Куды лезешь, дура. Сичас крыша рухнет!
– Ой, пустите! Ой, пустите! Мамонька там! Мамонька!
Какой-то мужик подскочил с кувалдою, чтоб сбить замок с железных петель окованных ворот. Ударил со всего маху – у Дуни в ушах зазвенело.
«Что это я? – опомнилась. В правой руке зажата бомба. – Боженька, из ума вышибло! Как же они?!» – вспомнила наконец про мать и горбатую Клавдеюшку.
– Хтой-то? – уставился на нее мужик. – Чаво сидишь тут? На пожар глазеешь?
Дуня не могла встать – ноги не слушались.
– Помогите мне, пожалуйста,
– Эко! – мужик подошел к ней, узнал. – Евдокея Елизаровна?! Вот те и на! – удивился. – Ханул ваш дом-то. Как порох, гли. Добра-то скоко сгорит, якри ее. Чо с тобой приключилось? Ноги отнялись от горя? Гли-те, мужики, Евдокея Елизаровна! Я кувалдой бах по замку, а у столба – она.
Дуню увидела Гланька.
– Ой, Дунюшка! Што подеялось-то! Што подеялось-то! – кинулась Гланька к Дуне, заливаясь слезами. – Я вечор убежала от казаков, а маменька осталась. Покель бежала со Щедринки, – домище эвон как разгорелся и мамонька тама! Мамонька!
– А наши? Мать с Клавдией?!
– Тама, тама! Бонбы партизаны кинули в дом. Бонбы!
Пожар жжет, жжет лицо Дуни – она заслоняется ладонью, а все равно жарко, жарко, нестерпимо жарко!..
Гланька сквозь слезы лопочеъ:
– Одначе разорвало бонбами и мою мамоньку, и Александру Панкратьевну с Клавдией Елизаровной, и мужа ейного, Ивана. От бонб пожар-то начался.
А со стороны – мужичьи голоса:
– Само собой – от бомбов!
– Скоко урядников и этих унтеров полегло, глите!
– И тут, и тут! Унтеры-то молодые экие – парнишки ишшо; в белье повыскакивали.
– Посек их из пулемета Егор Андреяныч. Самолично видел, как он стреблял их.
– Туда им и дорога!
– Собакам – собачья смерть.
– А все люди, робята. Хучь оттащить надо – бревна вот-вот повалятся, сгорят тут.
– Пущай горят к едрене-фене! До кой поры цедить будут кровь из народа!
– И то!..
– Иван-то Валявин с горбатой Клавдеей и тещей погорели, кажись.
– Все, погорели!
– А сказывали – стребили того Коня Рыжего! А оно вот как стребили. Взяли есаула али нет?
– Дык горит же дом Потылицына и Беспалова рядом. Ажник в улице подступу нету – чистое пекло, истинный бог. Наверное, он там.
– Как бы ветер не поднялся – все погорим!
– Эй, мужики! Чаво топчетесь тут? Деревню спасать надо.
От Беспалова дома огонь перекинулся на избу Кривцова. Маркел Захаров горит, а на стороне от дома Михайлы Юскова – дом Шориных загорел. У Микишки Лалетина крыша занялась!
– Эй, люди! Если кого из беглых казаков или унтер-офицеров увидите – тащите к ревкому. Вылавливать всех аспидов до единого!
Бегут, бегут люди со стороны Щедринки на пожар, едут на телегах с кадками, в улице несусветная толчея – крик, рев, а где-то на тракте возле села – та-та-та-та – пулеметы строчат, вколачивают огненные гвозди…
IX
Сперва Апроська прыгала по избе, отогревая ноги – босиком прибежала из дома братьев Потылицыных, рубашка на ней была изорвана. В горнице ревели перепуганные ребятенки.
– Цыц вы! Спите! – прикрикнула на них Меланья. – Сказывай, што подеялось-то, осподи?!
