Схватила хариуса и в зубы, а слезы катятся по щекам. – Ого! – еще раз сказала Груня, о чем-то задумавшись.
– И у меня, Груня, понимаешь, муть на душе, – быстро пьянея, проговорила Анисья. Лицо ее насытилось румянцем. – Не потому, что поругалась с матерью, а, понимаешь, накатилась какая-то муть, понимаешь, хоть на луну вой.
– И взвоешь! – понимающе поддакнула трезвая Груня. – Тебе ведь, милая, не семнадцатый годочек! Как помню, на три года моложе меня. Ох, боже мой, тридцать один год оттопала! Это же надо? Тридцать один!.. Сдохнуть можно от такой радости.
Анисья туго соображала:
– Погоди. Как, на три года? Если тебе – если тебе тридцать один, а мне – а мне – двадцать пять…
– Ой, ври! Это ты перед парнем молодись да чепурись, а я за тобой не ухлястываю. Двадцать восемь тебе.
У Анисьи распахнулись глаза, как черные окна, озаренные молнией.
– Да нет же! Двадцать шестой мне.
– Еще прибавь, милая, – смеется Груня. – Мы же с тобой вместе были на Сергиевском прииске. Помнишь?
– Помню.
– Слава богу, хоть это помнишь. А Сохатиху с Филатихой помнишь?
– Помню.
– А Мавру Тихоновну помнишь?
– Н-нет.
– Ладно. Сохатиху помнишь?
– Помню.
– А я жила у Сохатихи. Она моя тетя по убитой матери. Мы с ней золото мыли лотками. И ты с нами ходила мыть золото. Помнишь?
– Помню.
– А сколько тебе лет было тогда, помнишь?
– Н-нет.
– А тебе было столько лет, сколько мне. Только я отроду удалась крупной кости, и вся разница. Знать, тридцать один годочек тебе, подруженька!
Вот так подсчитала Аграфена Гордеевна Гордеева!
– Это, это – как же? – чуть не подавилась словами Анисья, захваченная врасплох. – Да нет же!
– Есть же, милая. «Иже еси на небеси», как поет мой дед Гордей Гордеевич Гордеев. У нас были все Гордеи и по фамилии Гордеевы. Коммунисты от пятки до затылка. Потому и бандиты в куски изрубили отца и мать, и сестер, и брата. Есть же, милая! Тридцать один годочек с хвостиком. Это у меня с хвостиком – я в феврале народилась. А ты? Ах да! Откуда тебе знать. Мать у тебя умнющая! Попроси ее, завтра припасет тебе метрику, и будет в ней семнадцатый годок тебе! Пора нам, подруженька, подмолодиться! Ха-ха-ха!
Этот раскатистый смех Груни неприятно подействовал на Анисью, но она стерпела, подумай: а что если и в самом деле оттопала она тридцать один годочек? Ужас! Тихий ужас! Да нет же! В сорок первом она закончила среднюю школу…
– Я же перед войной, понимаешь…
– Что перед войной? – не поняла Груня и не дала досказать Анисье. – Повезло тебе, истинный бог! Нет того, чтоб мне спасти его от волков. Я ведь только что мимо вас проехала с дровами тем же логом. Так нет же, приспичило волкам напасть на него после того, как я проехала!
– В самом деле, ты только что проехала, – вспомнила Анисья.
– Вот именно. Не судьба, видно. Как ты думаешь: Агния опять прильнет к нему? Да нет! – возразила себе. – У ней теперь Степан при Золотой Звезде. Деньги от него получает. Ешь, ешь! Что ты, как на поминках?
– Не представляешь, я, кажется, пьяная, – лопотала Анисья, неловко двигая руками.
– На радостях я бы вдрызг была пьяна. Про Полюшку он знает?
– Знает.
– Лучше бы я ему родила Полюшку, – вздохнула Груня. – Ты вот скажи: какая со мной холера приключилась, что дите родить не могу? И врачи ни черта не понимают. А ребенка хочу. Ой, как хочу! Ажник день и ночь подсасывает. С моими-то грудями я бы, истинный бог, четверых кормила. А вот надо же, а? Сколько раз в городе врачам показывалась, а они, белохалатники, ни в ноздрю свист!
И вдруг без перехода схватила Анисью за нос, чуть подержала и ахнула:
– Ма-атушки! Влюбилась!
– В кого ты влюбилась? – вскинула чернущие брови Анисья.
– Не я, а ты, подруженька! Шишечка-то носа раздвоилась – холоднющая. А я-то смотрю, смотрю тебе в лицо, и в толк не могу взять: откуда эта краска у тебя в щеках и туман в глазах? А это же – то самое!
– Что – «то самое»?
