– Влюбилась, вот что. И не с матерью ты поцапалась, а места себе не находишь после встречи с Демидом. Я же девок и баб читаю от корки до корки, как завлекательные книжки. Ха-ха-ха! Ну и как он, узнал тебя?
Анисья пуще того раскраснелась:
– У-узнал.
– А ты его?
– Узнала.
– Сразу?
– Нет. Потом, когда он смотрел на деревню. И так мне стало тяжело. Вспомнила, как он меня называл Угольком… Так сразу и назвал Угольком!.. Давно… как сейчас помню, понимаешь…
– Тогда не чикайся. А то ведь и другие при теперешнем голоде на мужчин мух ловить не будут. Хотя бы я. А что? С моим удовольствием. Хоть седой, хоть кривой, а мой! Ха-ха-ха! Не бойся – пощажу твою душу образованную. Из плена? Невесело! Ну да обомнется, беда сотрется, и душа проснется.
И, покачав головой, Груня призналась:
– Ох, Анисья, если бы ты знала, какая я жадная! Люблю тайгу, небо и землю, телят моих молосненьких. От них так приятно пахнет парным молочком! Или вот дома летичком иль весною. Выйду поутру на крыльцо, сон еще за плечами, а по ограде курицы бродят, в огород лезут, язвы. Махну вот эдак рукой: «Кышь вы, ясная поляна!» И так-то славно тебе, хоть танцуй от радости. А еще бы девчонка иль парнишка с тобой – своя кровинка… Понимаешь, если бы я могла родить, – давно бы вышла замуж. А так – к чему обман, когда столько девок и вдов того больше, и все не уроды, не от медведей народились. Им тоже ведь, милая, нелегко мять холодные постели!.. Как в песне: «Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело!..» На всех набрело!.. Вот она, война-то, чем кончилась!.. Ну, а что же ты, господи! Ты же красавица, инженерша! Что же ты прикипела? Иль от гордости ног под собой не чуешь?
– Н-нет. Не потому. Не знаю. Не потому.
– Заладила! Почему же? Ни разу ни с кем тебя не видела.
– Не могу, – жалостливо усмехнулась пьяненькая Анисья. – Не могу! По мне: или один раз на всю жизнь, или – никого и ни разу.
– Ужли ты и вправду ни с кем?
– Ни с кем.
– Ей-богу?
– Честно.
– Умора! Ха-ха-ха! Да ведь ты так иссохнешь, как тополь Боровиковых. Разборчива, что ли?
– Н-не знаю. Не могу.
– Ну, а если он?
– Он? Он?
Анисья застеснялась и закрыла лицо ладонями.
– Лопнуть с вами можно, фантазерки вы образованные, – рассердилась Груня. – А жизнь-то проще, скажу тебе. Проще и слаще. А ты ее сушишь, и сама сухарем станешь. Да нет, не верю! Скрытная ты.
– Ты што раскаркалась, ворона!
– Спи, лешак!
– Мотри, вздую тебя, ворона!
– Я тебе вздую, леший! Спи.
Дед Гордей поворчал еще и притих. Груня разлила остаток настойки в два стакана.
– Я не буду. Извини. Ты же видишь – пьяная.
– Выпьем за то, чтоб свершилось то, что я задумала. Про тебя задумала. Слышишь? Не я буду Гордеевой, если не сведу тебя с ним. Ладно, молчи! Хоть раз в жизни отведай счастье, а тогда и отнекивайся.
– Как же… не понимаю… я… он…
– И ты и он будете вместе! Нравишься ты мне, Анисья.
В большой горнице пахло цветами. Лапы фикусов висели над кроватью, черные, как смоль. Рядом спала Груня. Анисья долго не могла уснуть. Закутавшись по грудь в стеганое одеяло, она смотрела на фикус, но видела хмурые дебри леса, пойму Малтата. Сухонаковский лесопункт и Демида… «Ну зачем, зачем я это сделала?» – думала Анисья. – И всегда так: одно зацепится, потянет за собой другое, третье». Она гнала от себя мысль о Демиде.
Как пронзительно зазвенело в ушах! Будто ее кто ударил. Да, да! Она же просила, чтоб Демид ее ударил. Но он не поднял на нее руки. И от этого ей было еще больнее.
Она еще видела черные листья фикуса, угол полукруглого окна, потом все перекувырнулось, и она как- то вдруг сразу перестала чувствовать собственное тело. И – радуга, радуга! Огромная, разноцветная, через всю тайгу. Из-под радуги прямо к ней шел Демид, и она потянулась к нему – трепетная, чистая, как вешний подснежник к жарким лучам солнца.
Но Демида не было. Он слился с радугой…
На другой день Анисья собралась в дальнюю дорогу, в Красноярск, в командировку. Складывая в
