на МТФ, то в кузницу. Иные подозрительно поглядывали из окон на председателя, почесываясь, кряхтели.
А Степан шел тугим армейским шагом, всегда подтянутый и строгий, в мундире без погон, а если поливало дождичком – ходил в шинели под ремнем, будто он находился в армии. И если какая из любопытных бабенок, глянув в окошко, встречалась с цепким, вытягивающим взглядом председателя, ей становилось не по себе.
– Ишь, лешак, до нутра прохватывает!
– Вроде как сквозь стены видит.
– Оботрется, может. Павлуха начал тоже с крутого поворота, да скоро обмололся.
– Михея Замошкина вроде берет за хребтовину.
– Да ну? Самого Михея?
– И-и не совладает! Замошкины-отродясь охотой промышляли. Што им колхоз!
Неуемная сила гвардейца Степана незаметно проникла в каждый двор, лезла в застолья, заставляла ссориться мужиков с бабами, снох с золовками, старух с дочерьми. «Выбрали же себе на голову майора, чтоб ему лопнуть!» – говорили одни. «Привыкли за последние годы вразброд жить, вот и не нравится! – возражали другие. – Понятное дело – ему без нас «успеха не добиться: однако и нам без настоящего руководителя колхоз не поднять – факт».
Первое время бригадиры Павлуха Лалетин и Филя Шаров летали по деревне от дома к дому, звали, тревожили, требовали. И люди шли – на запоздалый сенокос, на уборку подоспевших хлебов, на закладку силосных ям, на строительство зерносушилки.
Мало-помалу вся Белая Елань, до того тихая да сонная, стала заметно просыпаться.
VIII
Завернула беда и к хитроумному Михею Замошкину, медвежатнику-одиночке, откачнувшемуся всей семьей от колхоза, промышлявшего добычей зверины, орехов, ягод и торговлишкой.
Ни сам Михей, еще ядреный, ни его сын Митька, ни сноха Апроська, ни глухая дочь Нюська ни разу не вздохнули над колхозной пашней, но пользовались землею колхоза. Поставили в Татарской рассохе три зарода сена, насадили в поле картошки чуть ли не с гектар, растили поросят, трех овец, холили добрую корову, четырехлетнего бычка. И корова, и бык возили в надворье сено, дровишки.
Прежние председатели прикладывались к Михею со всех сторон, да ничего не вышло. Нажимали на совесть, на сознание, но все это покрылось у Михея такой толстой броней, что ничего не помогло.
До Михея стороной дошло, что Степан-де готовит ему полный притужальник; что члены правления колхоза единогласно решили выселить за пределы Белой Елани семьи Михея Замошкина и Вьюжниковых. Михей, хотя и не верил в законность решения правления, но заметно встревожился: «А чем черт не шутит!» Откомандировал сына Митьку в район по начальству и прежде всего к братцу, Андрюхе Замошкину, начальнику райфо.
На неделе навестили Михея правленцы – Степан, Павлуха Лалетин и Вихров.
Апроська возилась с поросятами. Рослая и еще сильная старуха готовила на огромной каменке в пузатом чугунке какое-то варево для супоросной свиньи, сам Михей, ворочая могучими лопатками, мастерил здоровущую колотушку из березового чурбана, какой бьют по стволу кедра, – скоро ведь дойдут орехи.
Степан прошел в ограду первым, не вынимая рук из карманов армейского серого плаща, осмотрелся, захватив единым взглядом полусадьбы, вместе с согнутой над каменкой спиной старухи, с толстыми ногами Апроськи, а тогда уже встретился с настороженным взглядом Михея.
Сорочьи глаза Михея дрогнули, не выдержали поединка со Степановыми черными смородинами. Он поднялся и повернулся к председателю.
– Как же вы дальше соображаете жить, Михей Васильевич? При колхозе числитесь с тридцатого года, а на колхоз давным-давно не работаете?
– Мало ли кто числится.
– А у тебя, Апроська, сколько трудодней? – спросил Павлуха.
– А што мне с трудоднями, целоваться или как? Они меня не кормят!
Павлуха осекся, глянув на Степана. «Изучает обстановку, черт лобастый».
Работать со Степаном оказалось нелегко. Взвешивай каждое слово. В бытность Павлухи председателем контора колхоза смахивала на проходной двор. Люди сидели тут днями и вечерами, потчуя друг друга побасенками; дымили, бросали окурки на пол, на что Павлуха не обращал никакого внимания, сам постепенно обрастая грязью и податливо устремляясь на первый зов «побеседовать за пол-литрой». При Степане с первого же дня контора превратилась в штаб. Никаких праздных разговоров. Ни окурков, ни плевков.
– Нету антиресу при колхозе, – сипел Михей. – Мой антирес при тайге. Не просим же мы хлеба?
Глаза Степана сузились.
– Хлеба не просите, но живете-то на колхозной земле, – сказал парторг Вихров. – Если исключим из колхоза общим собранием, учтите – и участок огорода отберем, и картофельное поле, и все зароды сена. Числитесь колхозниками, а промышляете в тайге.
– По договору промышляем. И мясо-зверину сдаем, и шкурки – как белок, так и зверя всякого.
– Договор имеете?
– И договор есть
– Покажите.
Михей развел руками:
