– Старуха-то, поди, не приветила, как я? Она у меня с валявинским душком – ни тепла, ни живинки. Немочь.
Заметив футляр скрипки на столе, открыл, вынул скрипку, тронул струны загрубелыми пальцами.
– Играешь?
– Смычка нема, нету. Я просила Степана принести конский волос, но он еще не принес.
– Нашла кого просить! – ухмыльнулся Андреянович. – Степану с мальства медведь на ухо наступил. Ни в музыке, ни в барабане – ничего не смыслит. Что тальянка, что двухрядка – единый звук. Не уродился же в меня, корень зеленый! Я и в тайге музыку слушаю. Другой раз поднимешься на зорьке, выйдешь за омшаник, тут тебе и пошло, полилось! Всякая, тварь свою песню насвистывает: живет, радуется. Медведь и тот не может без музыки. Как-то шел за орехами, вижу, сидит косолапый верхом на сухостоине и так это раскачивает ее. Сухостойна попискивает, скрипит – тем и доволен медведь. Или, к примеру сказать, утро. Синь над тайгою, пчела идет в первый лет, ульи пошумливают-приложишь ухо и слышишь, как хлопочет матка возле детки. По густым звукам угадываю старицу. Тоненько попискивает – молодка хлопочет. Живи, голубушка!..
На другой день Андреянович притащил Шумейке целый пучок конского волоса, которого хватило бы на сотню смычков. Сам помог натянуть волос, проканифолить и попросил Шумейку сыграть ему что-нибудь задушевное, таежное. Степан молча посмотрел на затеи отца и, не дожидаясь, когда Шумейка начнет играть, ушел из дома, хоть Шумейка-то старалась из-за него. И сразу же будто по избе полыхнул сквознячок. Так и полезли мурашки по заплечью.
Долго настраивала скрипку. Пальцы стали какими-то чужими, деревянными. Андреянович поторапливал.
– Чо бренькаешь-то, сыграй?
– Шо ж вам сыграть?
– «Глухой неведомой тайгою» – знаешь? Или «Ланцов задумал убежать»? А?
И вот полились мягкие, сочные звуки, такие же загадочные, чуточку грустноватые, как и сама тайга. Сперва неуверенно, робко, а потом все смелее и смелее играла Шумейка песню о тайге. И грезилось ей полноводье могучего Енисея, белоеланский шлях, где ехала со Степаном, – горы и горы! Звуки ширились, нарастали, как снежный ком, выплескиваясь через открытые окна, будили дремотную улицу. Андреянович слушал, низко склонив голову и беспрестанно теребя седой пышный ус, выжав скупую слезину на полнокровную загорелую щеку. Ему свое виделось. Непролазные дебри, полные звуков жизни, медвежьи тропы и густотравье, сохатиные стежки на солонцы, где сиживал на лабазе с братом Санюхой… Видел себя молодым, безусым, задористым и бесстрашным. Эх, если б вернуть те давние годы!..
Леша следил, как мать играет, смотря на сына тем далеким взглядом, который он никогда не понимал. Соседи Снежковы и Афоничевы высыпали к палисаднику.
Хорошо играла Шумейка, Андреяновичу понравилось. Не иначе, артистка. «И обличность как из кино вынута, и обиходливая».
Подумал. Артисты – народ ох какой ненадежный! Со стороны смотреть – терпимо будто, а как поближе – спаси нас, господи!
«Может, еще не прильнет к Степану?»
Спросил: что за песню наигрывала? «Реве та стогне Днипр широкий». Который Днипр? Не тот ли, где Андреянович брел когда-то еще в первую мировую войну? Тот самый?
– Глыби в нем вот столько, – и показал ребром ладони чуть ниже плеч. – Такая река в Сибири – не в счет, речушка! – И махнул рукой. – Масштабность у нас другая. Огромятущая.
– О, я бачила тот Енисей! – восторженно отозвалась Шумейка. – Такой реки нема на Вукраине.
– Во всех мировых державах таких рек нет, какие у нас в Сибири. И окромя того – люди кремневые. Как по характерам, так и по всему протчему.
И сразу, без всяких переходов:
– Любишь мово Степана аль так, манежишь?
– Ще це «манежишь»?
– Ну, голову крутишь, а потом – хвост покажешь.
Шумейка потупилась. Она, конечно, любит Степана. Разве бы приехала из Полтавы в Сибирь, если бы не любила? Столько лет она искала Степана…
– Слышала: правление колхоза не пускает Степана на директорское место в совхоз? То-то и оно! Сегодня вот подъехал сам секретарь райкома. Как там порешат, не знаю. Пойду вот, послушаю. Может, пойдешь со мной?
Пойти бы, но страшно что-то. За одиннадцать дней Шумейка дальше Малтата никуда не ходила.
– Нет, не пиду. Степа еще обидится.
– Оно так, без согласования нельзя. – И пошел из избы – высокий, угловатый, белоголовый, как лунь, бывший полный георгиевский кавалер.
В ограде подошел к старухе. Подкинул усы вверх, предупредил:
– Гляди у меня! Ежлив будешь обижать Шумейку, гайку подкручу. Смыслишь?
– Иль те по вкусу пришлась, лешак?
– Молчай, шипунья-надсада. Гляди! – И поднес к носу супруги свой увесистый кулак, величиною с детскую голову.
Аксинья Романовна попятилась: беда пришла!..
Андреянович вышел из ограды, оглянулся и плюнул. Самому ему невесело подле Романовны. Маялся
