За унылыми, рыдающими звуками полилась веселая, разудалая кочевая песнь, а затем слилась с порывистой, бешеной пляской. Вся дрожа и млея от восторга, понеслась смуглая плясунья, по пути размахивая, как крыльями, своими красивыми руками с звенящими кольцами тяжелых золотых цепей. Застонал от прилива восторга кочевой хор; гитары, надрываясь, аккомпанировали порывистой пляске. А смуглая красавица все бешенее неслась вперед, все порывистее кружилась, заламывая над курчавой, черной головой свои гибкие руки. Но затем песня оборвалась как-то вдруг, словно струны порвались в груди поющего хора, и плясунья, изнемогая, опустилась на быстро поданный ей стул.
Вместе с последним звуком струн Асенкова, подавшись вперед, громко вскрикнула и, схватившись за сердце, откинулась на спинку стула, на котором сидела. Государь взглянул на нее и испугался: молодая красавица смертельно побледнела.
— Довольно, спасибо! — торопливо сказал император, движением руки отпуская хор, и, как перышко, подхватив на руки молодую девушку, понес ее во внутренние комнаты.
Через минуту Варя очнулась и, робко улыбаясь, заглядывала в глаза государя, словно извиняясь перед ним за причиненное ему беспокойство.
— Э, да какая же ты у меня нервная и слабенькая! — с любовью нагибаясь над ней, проговорил император.
Асенкова, все еще под влиянием только что пережитых впечатлений, подняла на него восторженный взгляд и прижалась к его мощной, широкой груди.
— Тебя и полюбить нельзя горячо, и приласкать нельзя настоящей, страстною лаской, — продолжал он. — Ты свернешься и замрешь, как маленький цветок «не тронь меня».
Молодая артистка как будто испугалась.
— Нет, ваше величество! Любви я не испугаюсь! — сказала она порывистым, почти несвойственным ей тоном. — Я счастья не боюсь. А любовь ведь это счастье? — И она подняла на императора взгляд, полный безотчетного обожания.
Вместо ответа государь схватил ее в свои страстные объятия…
Прошло около часа. Николай Павлович сидел у ног Вари Асенковой в маленькой гостиной и нежно целовал ее руки, страстно обвивавшиеся вокруг его шеи.
— Ты любишь меня по-прежнему и никогда не будешь упрекать меня за то, что совершилось? — спросил он, никогда до тех пор так покорно не предлагавший никому подобного вопроса.
— Я? Упрекать вас? — начала Асенкова, но император не дал ей кончить.
— Не «вас», а «тебя»! — поправил он ее. — Теперь между нами, когда мы с тобою наедине, уже не может и не должно быть тяжелого церемонного «вы». Ты моя собственность, моя дорогая куколка, и, пока я жив, никто не вырвет тебя из моих рук.
Асенкова нежно улыбнулась и еще крепче прижалась к государю своей хорошенькой головкой.
— Ты сказал сейчас такое странное, такое недопустимое слово. Ты спросил меня, не стану ли я упрекать тебя? Да разве это возможно? Разве за счастье упрекают людей? А ты дал мне полное, безумное счастье, за которое я жизнью заплатить готова!
Государь сжал ее в своих могучих объятьях и воскликнул:
— Спасибо тебе за эти слова, и если ты навсегда сохранишь отрадное воспоминание о пережитых минутах, то знай, что я никогда не забуду их, и, что бы ни случилось с тобою, куда бы тебя ни забросила судьба, даже если бы ты, полюбив другого, добровольно пожелала порвать всякую связь со мною, ты будешь всегда иметь во мне надежного и верного друга.
Асенкова поднесла к губам его руку и умоляющим голосом произнесла:
— Теперь я могу обратиться к тебе с просьбой?
Государь поднес ее руку к губам.
— Конечно можешь, моя крошка, моя золотая куколка, — ласково сказал он. — Я все сделаю, о чем бы ты меня ни попросила.
— Спасибо тебе! Видишь ли, в театральном училище в одно время со мною воспитывался ученик; он одновременно со мною выпущен тоже в драматическую труппу, но на выходные роли.
— Ну и что же?
— Я хотела бы, чтобы ты… немножко помог ему. Не деньгами, нет! Он горд и денег не примет ни от кого, даже от тебя! Но я попросила бы тебя, чтобы ты позаботился о его дальнейшей служебной карьере, чтобы ему жалованье дали такое, на которое можно было бы существовать, и чтобы ему роли давались такие, которые оправдывали бы это жалованье.
— Что же, это маленький детский роман? Да? — улыбнулся государь.
— Нет, романа не было никакого. Я даже влюблена не была в Гришу!
— А его Гришей зовут, этого моего юного соперника?
— Да вовсе не соперник он твой!.. Кто в мире может соперничать с тобою?
— Так откуда же у тебя такое участие к его судьбе?
— Ах, Боже мой, это так просто!.. Мы дали друг другу слово обвенчаться тотчас, как устроится наша судьба, и в тот момент, когда меня случайно выпустили в чужой роли, которая помогла мне выдвинуться, мы оба собирались подать прошение о разрешении вступить в брак.
— Ого, дело до брака дошло? Это уже не шутка!.. И ты не хочешь признать его моим соперником?
— Конечно, не хочу. В то время я и понятия не имела о том что такое настоящая любовь, настоящая страсть, та страсть, с которой ты меня познакомил. — И Асенкова, вся раскрасневшись, спрятала головку на груди государя.
— Ну, хорошо, хорошо, мой маленький цветочек, хорошо, моя «не тронь меня!» Не куксись и не прячь своих светлых глазок! Все будет сделано согласно твоему желанию. Твой фаворит получит и жалованье, и несколько ролей, которые ему разрешено будет провалить, и ты можешь быть совершенно спокойна о его дальнейшей служебной карьере! Столько моих личных денег ежедневно расходуется даром, — прибавил император, вставая, — что несколько лишних рублей, конечно, не лягут на мой бюджет разорением. Ну, до свидания, моя красавица! — сказал государь, в последний раз крепко и страстно обнимая Варю. — До скорого желанного свидания! Эта квартира останется нашим счастливым гнездышком, и здесь мы с тобой будем видеться и проводить счастливые часы! Ты согласна? Да?
— Разве можно об этом спрашивать? — тихо ответила Асенкова, прижимаясь к нему в прощальном поцелуе. — Разве можно предлагать мне такие вопросы? Но без нас эта квартира никому принадлежать не будет? Никто не станет жить в ней в наше отсутствие? — спросила она дрогнувшим от волнения голосом.
— Конечно нет! Ключ от нее будет у надежного, глубоко преданного нам обоим человека.
— У твоего камердинера? Да? Он, говорят, пользуется твоим особым доверием?
— Говорят? Кто же мог говорить тебе об этом? — спросил государь.
— Не помню, кто именно. Все говорили у нас в училище.
— А обо мне много и часто говорили у вас там? — с улыбкой осведомился государь.
— О да, и часто, и много, и всегда восторженно! В тебя многие-многие из наших были влюблены! Только их имен ты у меня не спрашивай, я тебе не назову их, так как слишком ревнива для этого.
— И не говори, моя куколка! — рассмеялся государь. — Я и сам их знать не желаю. С меня довольно одной твоей любви и того драгоценного доказательства этой любви, которое ты мне дала!
И, нежно закутав молодую артистку в новый роскошный салоп, государь бережно довел ее до крыльца и сам посадил ее в карету.
VIII
Из мира таинственного
Два дня спустя после «второго новоселья» новой фаворитки государь, мрачный и угрюмый, вошел перед вечером в квартиру, занимаемую старой цыганкой, так поразившей его в первый визит к ней.
В эту ночь императору приснился странный сон, а утром, проснувшись, он нашел на своем письменном столе маленький запечатанный конверт, в который была вложена записка следующего содержания:
