Архипелаг ГУЛАГ. 1918-1956: Опыт художественного исследования. Т. 3

Вот ты пережил страшные годы. Кажется, ты ведь не чёрный убийца, ты не грязный обманщик, — так зачем бы тебе стараться забыть тюрьму и лагерь? Чего тебе стыдиться в них? Не дороже ли считать, что они обогатили тебя? Не вернее ли ими гордиться?

Но сколь же многие (и такие не слабые, такие не глупые, от которых совсем не ждёшь) стараются — забыть! Забыть как можно скорей! Забыть всё начисто! Забыть, как его и не было!

Ю. Г. Вендельштейн: 'Обычно стараешься не вспоминать, защитная реакция'. Пронман: 'Честно скажу, видеться с бывшими лагерниками не хотел, чтобы не вспоминать'. С. А. Лесовик: 'Вернувшись из лагеря, старалась не вспоминать прошлого. И, знаете, почти удалось!' (до повести 'Один день'). С. А. Бондарин (мне давно известно, что в 1945 году он сидел в той же лубянской камере передо мною; я берусь ему назвать не только наших сокамерников, но и с кем он сидел до нашей камеры, кого я отнюдь не знал никогда, — и получаю в ответ): 'А я постарался всех забыть, с кем там сидел'. (После этого я ему, конечно, даже не отвечаю.)

Мне понятно, когда старых лагерных знакомств избегают ортодоксы: им надоело лаяться одному против ста, слишком тяжелы воспоминания. Да и вообще — зачем им эта нечистая, не идейная публика? Да какие ж они благонамеренные, если им не забыть, не простить, не вернуться в прежнее состояние? Ведь об этом же и слали они четырежды в год челобитья: верните меня! верните меня! я был хороший и буду хороший![107] В чём для них возврат? Прежде всего в восстановлении партийной книжечки. Формуляров. Стажа. Заслуг.

И повеет теплом партбилета

Над оправданной головой.

А лагерный опыт — это та зараза, от которой надо поскорее отлипнуть. Разве в лагерном опыте, если даже встряхнуть его и промыть, — найдётся хоть одна крупинка благородного металла?

Вот старый ленинградский большевик Васильев. Отсидел две десятки (всякий раз имея ещё и пять намордника). Получил республиканскую персональную пенсию. 'Вполне обеспечен. Славлю свою партию и свой народ'. (Это замечательно! Ведь только Бога славил так Иов библейский: за язвы, за мор, за голод, за смерти, за унижения — слава Тебе, слава Тебе!) Но не бездельник этот Васильев, не потребитель просто: 'состою в комиссии по борьбе с тунеядцами'. То есть кропает по мере старческих сил одно из главных беззаконий сегодняшнего дня. Вот это и есть — лицо Благомысла!

Понятно и почему стукачи не желают воспоминаний и встреч: боятся упрёков и разоблачений.

Но у остальных? Не слишком ли это глубокое рабство? Добровольный зарок, чтоб не попасть второй раз? 'Забыть, как сон, забыть, забыть видения проклятого лагерного прошлого,'- сжимает виски кулаками Настенька В., попавшая в тюрьму не как-нибудь, а с огнестрельной раной, убегая. Почему филолог-классик А. Д., по роду занятий своих умственно взвешивающий сцены древней истории, — почему и он велит себе 'всё забыть'? Что ж поймёт он тогда во всей человеческой истории?

Евгения Д., рассказывая мне в 1965 году о своей посадке на Лубянку в 1921, ещё до замужества, добавила: 'А мужу покойному я про это так и не рассказывала, забыла'. Забыла?? Самому близкому человеку, с которым жизнь прожила? Так мбло нас ещё сажают!!

А может быть не надо так строго судить? Может быть, в этом — средняя человечность? Ведь о ком-то же составлены пословицы:

Час в добре пробудешь — всё горе забудешь.

Дело-то забывчиво, тело-то заплывчиво.

Заплывчивое тело! — вот что такое человек!..

Мой друг и одноделец Николай Виткевич, с кем общими мальчишескими усилиями мы закатились за решётку, — воспринял всё пережитое как проклятье, как постыдную неудачу глупца. И устремился в науку — наиболее безопасное предприятие, чтобы подняться на ней. В 1959 году, когда Пастернак ещё был жив, но плотно обложен травлей, — я стал говорить ему о Пастернаке. Он отмахнулся: 'Что говорить об этих старых галошах! Слушай лучше, как я борюсь у себя на кафедре!' (Он всё время с кем- нибудь борется, чтобы возвыситься в должности.) А ведь трибунал оценил его в 10 лет лагерей. Не довольно ли было один раз высечь?…

А вот освободился и Григорий М-з, освободился, снята судимость, вот реабилитирован, вот вернули партбилет (ведь не спрашивают, не поверил ли ты за это время в Иегову или Аллаха? ведь не прикидывают, что частицы, может быть, твоих прежних мыслей не осталось за это время, — а нб тебе партбилет!). И он возвращается из Казахстана в свой Ж*, проезжает мой город, я выхожу к поезду. О чём же мысли его теперь? Э-э, да не метит ли он вернуться в Секретный, или Особый, или Спецотдел? Что-то рассеян наш разговор.

Вот Р. Ретц. Он сегодня — начальник жилконторы, он ещё и дружинник. Очень важно рассказывает о своей сегодняшней жизни. И хотя старой он не забыл — как забыть 18 лет на Колыме? — о Колыме он рассказывает как-то суше и недоумённо: да действительно ли это всё было? Как это могло быть?… Старое сошло с него. Он гладок и всем доволен.

Как вор завязывает, так забывает и эрзац-политический. И для этих завязавших становится мир снова удобным, нигде не колющим, не жмущим. Как раньше казалось им, что 'все сидят', так теперь им кажется — никто не сидит. Осеняет их и прежний приятный смысл Первого Мая и Октябрьской годовщины — это уже не те суровые дни, когда нас особенно глумливо обыскивали на холоде и особенно плотно набивали нами камеры лагерной тюрьмы. Да зачем так высоко брать? — если днём на работе главу семьи похвалит начальство, — вот за обедом и праздник, вот и торжество.

Только в семье иногда бывший мученик разрешает себе побрюзжать. Только тут он иногда помнит, чтоб его больше ласкали и ценили. А выходя за порог, он — забыл.

Однако не будем так беспреклонны. Ведь это общечеловеческое свойство: от опыта враждебного вернуться в своё «я», ко многим своим прежним (пусть и не лучшим) чертам и привычкам. В этом остойчивость нашей личности, наших генов. Вероятно, иначе человек тоже не был бы человеком. Тот же Тарас Шевченко, чьи растерянные строки уже были приведены,[108] через 10 лет пишет обрадованно: 'ни одна черта в моём внутреннем образе не изменилась. От всей души благодарю моего всемогущего Создателя, что Он не допустил ужасному опыту коснуться железными когтями моих убеждений'.

Но как это — забывают? Где б научиться?…

'Нет! — пишет М. И. Калинина, — ничто не забывается и ничто в жизни не устраивается. И сама я не рада, что я такая. И на работе можно быть на хорошем счету, и в быту бы всё гладко, — но в сердце точит и точит что-то, и бесконечная усталость. Я надеюсь, вы не напишете о людях, которые освободились, что они всё забыли и счастливы?'

Раиса Лазутина: 'Не надо вспоминать плохого? А если нечего вспомнить хорошего?…'

Тамара Прыткова: 'сидела я двенадцать лет, но с тех пор уже на воле одиннадцать, а никак не пойму — для чего жить? И где справедливость?'

Два века Европа толкует о равенстве — а мы все разные до чего ж! Какие разные борозды на наших душах от жизни: одиннадцать лет ничего не забыть — и всё забыть на другой день…

Иван Добряк: 'Всё осталось позади, да не всё. Реабилитирован, а покою нет. Редкая неделя, чтобы сон прошёл спокойно, а то всё зона снится. Вскакиваешь в слезах или будят тебя в испуге'.

Ансу Бернштейну и через одиннадцать лет снятся только лагерные сны. Я тоже лет пять видел себя во сне только заключённым, никогда — вольным, а нет-нет — и сегодня приснится, что я зэк (и во сне нисколько этому не удивляюсь, веду себя по старому опыту). Л. Копелев через 14 лет после освобождения заболел — и сразу же бредит тюрьмой.[109]

А уж «каюту» и «палату» никак наш язык не проговорит, всегда — 'камера'.

Шавирин: 'На овчарок и до сих пор не могу смотреть спокойно'.

Чульпенёв идёт по лесу; но уже не может просто дышать, наслаждаться: 'смотрю — сосны хорошие: сучков мало, порубочных остатков почти не сжигать, это чистые кубики пойдут…'

Как забыть, если ты поселяешься в деревне Мильцево, а там едва ли не половина жителей прошла через лагеря, правда за воровство больше. Ты приходишь на рязанский вокзал и видишь три выломанных прута в ограде. Их никто никогда не заделывает, как будто так и надо. Потому что именно против этого места