стереть в порошок почти любое воинство! Однако надо быть настороже, эльфы не простые смертные, только и способные на то, чтобы перекидываться жалкими чарами и бросаться на врага очертя голову, позабыв про осторожность и трезвый расчет. А кроме того, у них есть Раковина Жизни!.. Правда, сам Муста-Гутанг не слишком-то верил в ее будто бы божественные силы, но... никогда не стоит недооценивать противника. Мало ли, насколько далеко продвинулись хозяева Звездного леса в познании своей Раковины...
Его настолько захватили мысли о предстоящем сражении, что он даже не обратил внимания на подкравшуюся сбоку девочку, светловолосую, курносую, с большими голубыми глазами.
— Дяденька, а почему облака такие страшные? — жалобно пропищал тонкий девичий голосок. — Мама говорила, что красные облака — к большой беде.
— Что? Облака? — встрепенулся Муста-Гутанг. — А... э-э-э... ты откуда взялась?!
Как она смогла подобраться так близко? Он ведь ничего не почувствовал!..
Первым желанием повелителя было растоптать, стереть в порошок эту жалкую девочку. Однако глаза, небесно-голубые глаза смотрели на него весело, без страха и даже с некоторым интересом. Чего уж никак не могло быть! Ведь он — отвратительная, мерзкая тварь преисподен; его должны бояться! Бояться и ненавидеть — ведь так было всегда! А теперь...
«Что же это я? — мелькнула предательская мысль. — Испугался, что не боится и не презирает какая- то глупая девчонка?.. Нет. Ты не имеешь права жалеть ее, успокаивать. Ты воплощенный ужас, и плевать, что о тебе думают другие... Муста-Гутанг. Или как там тебя?.. Не важно. Сострадание — прерогатива слабых, а ты — силен. И будешь еще сильнее, когда...»
Обросшая рыжей шерстью, увенчанная когтями-кинжалами рука взлетела. И остановилась. Муста- Гутанг отдернул «карающую длань» в самый последний момент. А человеческое дитя — оно даже не моргнуло, не пошевелилось. Стоит себе как ни в чем не бывало и приветливо улыбается.
— Э-э... Нет... Облака красные, потому что с востока надвигается непогода, — вырвалось у бывшего служителя Гармонии. Муста-Гутанг готов был поклясться, что собирался сказать совсем другое, но слова сами находили выход. Другие слова, чужие, которых он уже не говорил невесть сколько лет: — Передай маме, что ничего плохого не случится... А теперь иди! Мне надо побыть одному...
Девочка со светло-голубыми глазами немедленно бросилась прочь, однако было непохоже, чтобы ее подгонял страх — лишь хорошая добрая новость, поведанная ей одним незнакомым и странным, но таким добрым «дяденькой».
«Нет, так расслабляться нельзя, — зло подумал Муста-Гутанг. — Чтобы тебя — великого и ужасного повелителя морлоков, владетеля Банбы, божества Великой пустыни, — и не боялись?!»
Однако как ни пытался он убедить себя в своем величии, перед глазами то и дело вставало лицо маленькой, едва ли десятилетней человеческой девочки. И ее глаза — необычайные, дивные.
Муста-Гутанг зло топнул, прогоняя наваждение. Людям опять удалось задеть его за живое. Но ничего, они еще ответят — за все ответят...
Над головой загрохотало. А ведь девочка права — облака и вправду какие-то странные... Однако Муста-Гутанг уже давно привык к тому, что все или почти все находится во власти простых смертных, к коим он также относился. Хотя признавать это он категорически отказывался — это пока он простой смертный, пусть сильнее многих, но все же смертный. А потом... У короля Банбы и божества Великой пустыни были далеко идущие планы, в исполнении которых он ничуть не сомневался.
Хватило лишь одного взгляда, и кровавые облака принялись истончаться. А спустя несколько минут вовсе рассеялись. Муста-Гутанг тряхнул головой, коронованной здоровенными винтообразными рогами. В порт Мелльехи неторопливо, словно растягивая удовольствие, вползал холодный серый вечер.
Густой непроглядный туман, последние закатные лучи, осторожно прорезающие серую завесу мглы... В свои права вступала коварная ночь, и Муста-Гутанг, криво усмехнувшись, отправился прочь из столичного порта. Вопреки устоявшемуся мнению, будто такие существа, как он, любят это время суток, совершают всевозможные темные обряды и так далее, — Муста-Гутанг ненавидел ночь. В ней он чувствовал себя неуверенно, скованно... Не то что днем!
Но до наступления дня было еще далеко, и оттого повелитель отправился на поиски своего раба- правителя. Ахмад должен был приготовить ему комнату во дворце, причем самую лучшую. Что ж, если она не окажется такой — правитель Кантаха будет очень долго умолять его о пощаде.
* * *
Фирийцы как будто забыли об их существовании. Уже четвертый день никаких тебе штурмов, отчаянных атак, дерзких вылазок. Даже вызовов на очередные переговоры не следовало! Казалось, Деамед и Кристиан потеряли всякий интерес к Лиомору. Однако Тир знал, что это не так, — фирийцы чего-то ждали, к чему-то готовились, но вот к чему — ни он, ни барон, ни все арийские воины, вместе взятые, не знали.
Затишье перед бурей — так говорил вездесущий Сконди, и так думал каждый осажденный в Лиоморе.
Но одному человеку сейчас было не до войн. Его мысли и душевные порывы занимала лишь одна — его возлюбленная, его единственная!
Две пары преданных влюбленных глаз встретились; два сердца коснулись друг друга. И тепло окутало их так, как никогда в жизни! Тир и Роланда стояли в затемненной просторной комнате, находящейся под самой крышей ратуши, и не могли отвести взгляда. Все слова уже давно сказаны, остались лишь чувства — всепоглощающие, всеозаряющие. И даже вечно неугомонный Огонек предпочел оставить их наедине, скромно устроившись в дальнем углу комнаты, откуда теперь доносился лишь хриплый отрывистый храп.
— Я давно хотел тебе сказать... Вернее, не сказать — предложить... но не знаю...
— Как я отреагирую?
— Да... Мне нелегко говорить... Раньше я видел смысл своей жизни в победах, славе, почестях... Это то, что вело меня вперед... Но теперь... я словно остановился и понял — моя жизнь была пуста. Пуста без тебя, твоего взгляда, твоей улыбки, твоего смеха! Я хочу...
— Я тоже...
— Дослушай.
— Зачем. Ведь все уже давно сказано. Слова ни к чему, они — лишние.
— Эти слова никогда не будут лишними.
Тир вдруг умолк. Внутри разгоралось пламя, равного которому он не испытывал никогда, да и не хотел бы испытывать, не будь ее рядом.
— Роланда, — наконец решился фириец. — Я... люблю тебя. И хочу... чтобы ты взошла со мной под венец.
— Великие боги! Милый! Как же долго я ждала этого! — воскликнула Роланда, прижимаясь к нему.
— Правда?!
— Ну конечно, глупенький. Ждала всю жизнь! И даже больше жизни...
Две пары рук вновь сомкнулись в беззвучном нелепом танце. Губы прижались друг к другу... И влюбленные застыли посреди едва озаряемой парой тусклых свеч комнаты. Ночь согревала их своим невидимым теплом, легкий ветер обдувал, не давая раскалиться до предела. Как будто сам мир притих, ощущая их слепое пламенеющее единение...
Сколько они простояли — никто из них так и не понял. Ночь завершала свой обязательный обход, уступая черед своему вечному сопернику — дню...
И когда они уже собирались уходить, раздался осторожный стук.
— А-а! Вижу — помешал, — послышался веселый голос. — Сожалею, но вынужден прервать вас. Фирийцы что-то замыслили.
Из непроглядной тьмы выступил барон. Судя по его виду, его самого только что подняли с кровати, принеся очередную чрезвычайную новость — уж сколько их было за время войны!
— Отец! — воскликнула Роланда, покрываясь ярким пунцовым румянцем. — Почему ты не постучал?
— Я постучал, — усмехнулся барон. — Просто вы не слышали — вам было не до этого. Однако я
