а такое прирождённое внутреннее чувство, как часть существования: как ни плохо – а всё-таки хорошо! выше плохого всегда стелется хорошее, а за дурным всё равно прорвёмся к доброму. Это был постоянный мир с самим собой. И как бы мрачно ни виделись ему события, а в душе сохранялся добрый свет, он просто не живал иначе. И если это чувство на короткое время подавлялось – он всегда ощущал как болезнь.
А сейчас – он потерял это чувство, и испуг был – что навсегда.
Все эти недели он поступал, не усумнясь, – и вот оказалось всё плохо, всё потеряно.
Горло сжимало, как щипцами наискось.
Да! – кольнуло: там что-то же опять и про самоубийство? (И это – не первый раз, это настойчиво!!)
Спохватился: да он не прочёл как следует, он не помнит письма! Он его и перечитывал несколько раз, а головой беспонятной, и так, чугунея, ушёл спасаться в сон. Надо перечитать сейчас же!
Забыл, где выключатель. Стал – спички искать. (Вот что: не спал, горел в темноте, – а не закурил ни разу, забыл!)
Со спичкой включил верхнюю лампу.
Оказался – одет полностью. Только без шашки и сапог.
Пошёл к столу читать.
Но как же она любит! – “во много легче расстаться с жизнью”!
И: “вот как ты отплатил за всю мою верность, за все мои жертвы. За то, что я никогда тебе не изменила. Что я отдала тебе свою молодость. Приняла роль скромненькой жёнушки, устраивающей уют для твоих занятий. И за всё это теперь – предательство?…”
Вот когда закурил, закурил! Вслед за первой и вторую.
В носках ходил по номеру.
И ещё дочитывал:
“Очнись! Почему должна бороться с собой я, а не ты?”
Это – верно. Он – сильнее. Ему и бороться.
И если даже любовь уже не прежняя, то – отвечает за Алину он, не она за него.
Только бы сейчас эту встряску пережить, а там как-нибудь это смягчится, примирится.
А – как Ольда предполагала? Что она – говорила, думала?
Не вспоминал. Не мог вспомнить. Тогда, там, не задумывался.
А сейчас, при зажжённом свете Ольда была ещё меньше видна, чем в темноте.
“Чтобы остаться жить…”
Чтобы остаться жить…
О, как попал! Как разворотно-мерзко на душе!
Выхода – нет.
Чувствовал себя убийцей.
Да – времени нет! Надо – скорей, сейчас, вот сейчас. Ещё новая вспышка – и она…
За то время, что шло письмо, – и то уже может быть…
“Пройти этот путь только ценой самоубийства”…
Возьмёт – и…
Почему должна бороться с собой – она?
Это верно.
В отчаяньи – чего не сделаешь?
Вот что, надо телеграмму дать! Смягчительную, ласковую телеграмму. Чтоб сегодня же утром получила.
Было очень-очень рано ещё, но на телеграфе всегда дежурный.
Быстро натянул сапоги.
Одеваясь, увидел себя в зеркале, на внутренней стенке шкафа. Какой-то старый, помятый, потерянный, с воспалёнными глазами.
Сразу ссунулся в старость, и чувство такое. Ушли его сорок.
Пошёл по гостиничному коридору, смягчая шаги. Все спали ещё.
И на улице – тьма, и холодная снежная сырость, на продрог. Злая какая-то сырость.
Небо без звёзд, без луны. Кое-где фонари на углах. Все окна тёмные. И прохожих нет.
Шёл – пригнутый, не военный. Как собака побитая. И поверить было нельзя, что вообще когда-нибудь в жизни ещё вернётся весёлая лёгкость, позавчерашняя.
Алина – просто слишком трагично всё воспринимает. Всегда так, и теперь так. Ведь он повторял ей, повторял: я никогда тебя не оставлю, этого и в мыслях у меня нет. И вдруг первое, что она предлагает, – перерубить?
Нет, он ей в этом не соучастник.
Алина-Алина, я ведь тебя люблю! Помни об этом.
От ходьбы, от движения к действию – уже не так жгло. Смягчалось. Возвращалось в привычные размеры, в привычный ход.
(А та лёгкость, нет, – всё ж залегла уголочком в груди, держалась).
Он шёл мимо тёмной каменной высокой монастырской стены, облепленной заснеженными лавочками.
И вдруг миновал широкую калитку, полотнище её было распахнуто. Мелькнуло тёплым светом – и он шагнул назад, задержался против проёма.
Полотнище было распахнуто – и дальше были распахнуты церковные двери – и виделись внутренние остеклённые: там, дальше, было немало огня, различались столпы подсвечников со свечами, служба уже началась или готовилась.
Но ни звука не было слышно сюда и даже не видно фигур внутри – священника, или монастырских, или прихожан.
Если служба шла – то как будто сама, без людей, ночная.
Поколебался – не зайти ли?
Но нет, телеграмма не ждала, надо было спешить.
Зашагал к телеграфу.
Единою задачей влачимый черезо всю жизнь, и всегда спеша, – так он и прошагивал всегда.
75
Темнота…
Тишина.
Но – не могила, ты – в жизни ещё. А полмига, четверть мига, пока не вернулась память никакая, ни о чём, – лежишь как не знавшая горя: проснулась.
Только – полмига. И тут же – уколом! – самое последнее, вчерашнее! Но не последнее одно, а – уколами – уколами сразу и вся цепь. И всё это – в голову больную, в грудь больную, нет сил!…
Что бы вот так – ничего не вспомнить, просто полежать? Просто отдохнуть, послушать, как тихо, тихо, тихо по всей Араповской, во всём Тамбове. Нет! передачей молоточков – Письмо вчерашнее – Могилка детская – Женькина смерть, Типуленьки – Последние дни его – Из Тамбова опоздала – Пустынная горечь от свидания – Двое суток блаженных, не знающих о беде, – в этой самой комнате?
Могилка сельская, в осени сырой.
А у него – другая?…
И так прожигая, по одному месту, повторно, и одни и те же борозды прожигая в мозгу, как электричеством выжигают – отпустите!! отпустите, выключите!!
Зачем же он теперь такое пишет?!
Выбилась, разорвала. Лежала как в обмороке, спасительном забытьи, отключась от этой всей колющей цепи.
Но – боковым прожогом, по другой дорожке, как будто не о себе, а из другой жизни: мама умирала –
