Чрева. Моего. Урывочек.
И попался священник отец Алоний в соседней Уткинской церкви – такой доброжелательный, простонародно-основательный, широкоплечий, – он служил панихиду девятого дня, а потом разговаривал с Зинаидой. Как-то просторно-светло говорил. И равновесие её ещё укрепилось. Да Зина и прежде, сама, не веруя, защищала церковь от прогрессивных. Наперекор теченью.
Равновесие укрепилось, и ровней потекли мысли, – и три дня назад Зина нашла в себе ровность и силы – написать Фёдору о смерти сына. И может быть можно было так начать выздоравливать.
Но до дважды девятого дня – до сегодня – не пришлось ей ровно дожить. Грохнул вчера, как плитой на голову, разминувшимся письмом (не писал бы, если б не разминулось!): знаешь, у меня другая есть, и это серьёзно.
Другая, или третья, или двадцатая! – но тогда приезжал зачем? Не признался – почему? Блаженный и пустой спектакль этой встречи – зачем? Вот жжёт, вот гибель: ради кого, ради чего, зачем погубила мальчика?
Кого хотела спасать? кого хотела очищать?
Поверила! На одной ноге прыгала!…
Но – кто же ты?…
Она сидела.
Зажигала лампу.
И твёрдо вставила стекло.
Ещё мрачней на неё глянул беспорядочный пустынный родной дом. Тёмными распахами в другие тёмные комнаты.
Здесь она перед ним ходила…
Вырваться! Из постели, пока рёбра не додавлены. Из комнат, из дома – куда-нибудь. Только – не одной!
Одной – удавиться только! Жить нельзя больше! Жить нельзя! Особенно здесь. Уйти из этого склепа, черноты, тишины, где мама умирала, где страсть теребили – а там умирал малыш.
Зачем же тогда ты звал меня?! Я бы к тебе не бросилась – и он бы не заболел!!
Уже одетая.
К кому-нибудь! Куда-нибудь! На грудь броситься – не могу одной!
Самое прямое – к тёте. В монастырь ворота уже отперты, монашки встают до света.
Но к тёте – почему-то нельзя. Так просто, так спасительно было бежать к ней после смерти сына. А сейчас – нельзя.
Как это нагораживается? Двадцать два года, у других – только начало жизни. А у тебя нагорожено, загорожено, – жить негде, хоть удавись!
Хоть удавись. Вот на этом жёлтом шарфе. Крепкий длинный шарф.
Так чисто начать, знать себя прямой, даже благородной, – и за один год наломать, накрутить, запутаться. Ту семью – взорвала! Маму – предала! Женьку – предала!
Только
Так предал он.
Уже не так рано, где-нибудь люди. Темно, потому что ноябрь. Только отсюда вырваться.
Платком покрылась. Остаться – нельзя. Одной – нельзя, это худо кончится.
Но и к тёте-монашке почему-то никак нельзя.
Руки дрожат – ключ уронила. Теперь – ключа не найти. Если в щель порога… Вовсе бы бросила, ушла, – нельзя, сестре жить.
Заплакала. Всё держалась, а вот заплакала: ну где он, железа кусочек?…
По всей Араповской – ни души. Если где засветились, то – ещё за ставнями. Медленно встают. Медленно живут. Молятся по часу.
Фонари – на углу Большой. И фонарь на углу Долевой, близко, но сюда не достаёт.
Вернулась за спичками. С тётей – что ж? Она давно, давно в монастыре. Святой – быть легко. Но грешную понять невозможно. Женщине не испытавшей – понять испытавшую невозможно.
Чиркала, чиркала, ветер задувал. Нашла наконец, вот куда завалился.
Заперла. Положила в укрыв. И пошла.
Если бы к тёте – то по Большой, до Вознесенского за Студенец. Не выбирала, пошла к Долевой.
Сыро. Темно. По Долевой и ветрено. Через лёгкий платок голову продувает. И хорошо.
Никого навстречу, так и шла одна. Никого у калиток. Кажется, с первым бы заговорила! – никого. Тёплыми вечерами весь Тамбов – на скамеечках, у калиток. Сейчас – никого.
И – к кому ж она? Всё закрыто. И все по домам.
Когда-то считала: чем хуже – тем интереснее жить, а как дела исправятся – всё укладывается в слишком покойные рамки, скучища. Не-е-ет, это пока не провалишься. А из проруби – руку подайте! руку подайте! вытащите меня к вам!
Шесть лет она Фёдора любила, а Женьку – шесть месяцев. Но весь мир была ему – она одна, он-то ничего в мире больше не знал.
И – преполна была. И зачем опять эти письма? К своей полноте – зачем ещё звала его? Столько лет удерживалась – не стать навязчивой, нежные слова заставляла иронией, переписывала, если получалось нежно. А тут – на одной ноге заскакала.
Как будто если та “другая” будет с ним – он станет счастлив? Да нисколько. Ему и не нужно ни любви, ни счастья, ни близкого человека. Он беден душой и, наверно, неисправим.
Никогда не переступит по земле собственными ножками. Никогда не вымолвит даже “мама”. Ничего не успел.
Со вчерашним письмом как же явиться к тёте, как голову поднять, – потаскуха? Уже довольно было ребёнка от женатого.
А уже она переходила Дворянскую. Тут ещё сильней дул холодный ветер, огибая круглый лоб Благородного собрания. Два порожних извозчика один за другим, наклоняясь против ветра, гнали с вокзала.
Зинаида, в ветру, остановилась на площади.
Перед ней была Уткинская церковь.
Бледно светились вытянутые окна. И редкие фигурки шли туда с разных сторон.
У неё мысли не было такой, что – сюда. Привели ноги сами.
А – куда ей? Не возвращаться же. Только – не одной к себе.
Окна не яркие, залитые как на празднике, – но слабого света. Для больной души.
После гимназических обязательных служб она заходила в церковь разве куличи посвятить. Хотя из протеста против всеобщей моды иногда даже и хотелось. Да в Москве в лютеранском храме слушала органную мессу, и то – как концерт.
И на той мессе тоже думала – о нём. При своей ничтожности перед мирозданной музыкой вспомнила его, и так стало жаль его: ведь он только думает, что куда-то бьётся, продвигается, что-то совершит, а за сорок лет ничего и не сделал, и не пристроен, и неудачник. И так потянуло – спасать его, очищать от наносного.
Сама-то?…
В притворе миновав нищих двух-трёх, – а вышла-то без кошелька, – Зина вступила в храм. Горело много лампад – у всех икон, немного свечей, а электрическая лампа – только одна у певчих на клиросе, и больше ничего, ни люстры. Оттого и был такой сдержанный, умеренный бледный свет.
Лампады – любила Зина. И дома, у мамы, бывало, лампадка. В светёлке, в спальне, от женщины к иконе – лампада. Интимно, лицо к лицу. Свет мал, а знает много. Бездна в этом – один на один, и что там сказано, о чём там прошено?
Служба начиналась в правом, Богородичном, приделе, где стояла небольшая, но известная по городу икона Тамбовской Божьей Матери. Туда стянулись и почти все прихожане. Священника не было там перед вратами, только со стороны псаломщик неразборчивой унылой скороговоркой читал тягуче-бесконечно, и священник из правого алтаря изредка коротко откликался ему.
Зина тихо, не слыша своих шагов, прошла свободной просторной средней частью, не различая почти
