народ должен тоже призвать революционных солдат – присоединяться! и захватывать арсенал и склады оружия!
После этих речей некоторые группы отправились по казармам, обращать солдат. А к думе подходили всё новые, новые, уже и с революционными песнями, – и сливались в толпу, она густела. После полудня она уже затопляла всю Воскресенскую площадь, выдаваясь и на Театральную, в ней поднимались красные флаги, ораторы, – и вся она превратилась в непрерывный сплошной митинг, который полиция теперь уже тем более не смела тронуть.
А в самой думе собирались по одному – революционеры. Да! Никто их в Москве уже давно не видел, не слышал, не знал, и сами они прятались за невинными обывательскими личинами, – а теперь приходили на готовое, и громче заявляли себя хозяевами и требовали, чтобы Революционный Комитет передал власть, ещё им не взятую, в руки Совета рабочих депутатов, ещё и не созданного! И выбирали свой Исполнительный Комитет! Довольно нахально!
Но там были и порядочные люди, меньшевики, которых всё-таки знали, – Гальперин, Никитин, Хинчук, Исув. И с ними договаривались о разграничении функций и чтобы существовать в думе всем.
А в городе события разворачивались. Рассказывали об обезоружении отдельных полицейских, вполне мирно, без убийств. Посты городовых стали исчезать сами собой. Крупные же наряды мялись. Затем к думе привалила толпа студентов университета, человек четыреста. Очень смеялись, рассказывали, как на Большой Никитской удалили университетских служителей с контроля, сняли большие железные ворота и отнесли их внутрь двора. А другие факультеты продолжали заниматься.
Потом пришёл слух, что рабочие и солдаты захватили Арсенал. А разве войска присоединились к народу? – ещё никто их не видел. Но вот на Воскресенской площади стали появляться и группы солдат, больше безоружных. Передавали, что одна революционная толпа ворвалась было в Спасские казармы, но была оттуда вытеснена. Судьбу движения должны решить войска – но они всё не приходили на помощь революции.
С прошлой ночи прервалась телеграфная связь с Петроградом, оборвались подбодряющие сведения на несколько часов. Ловили приезжающих с поездов, узнать.
Но и власти московские вели себя неопределённо. Даже – никак.
А между тем в саму думу набивалось масса народу, и много деятелей, с именами или малоизвестных, – от Земгора, от купеческого общества, от биржевых комитетов, от военно-промышленных комитетов, от кооперативов, – и созданный вчера таким героическим рывком Революционный Комитет как будто пополнялся всеми этими представителями? – а на самом деле разводнялся, расплывался, превращался чёрт знает во что: уже не называли его ни Революционным, ни Общественного Спасения, а больше – Временным, а вот уже стали называть – Комитетом общественных организаций.
Корзнер негодовал: с этими безнадёжными обывательскими растяпами потеряли знамя, потеряли звук, потеряли порыв! – да что вообще с ними можно пронести?
А тянулась проклятая неопределённость, и неприсоединение войск, и не-известия из Петрограда.
В негодовании Корзнер ходил домой поесть.
Когда же через полтора часа снова пришёл в думу, то застал Комитет ещё более расплывчатый, но непрерывно заседающий. И среди них же раздались голоса, что их никто не выбирал, и разумнее передать первое слово самой городской думе, которая вот уже собиралась перед вечером, очевидно без своего правого крыла.
A в каких-то комнатах того же здания очевидно уже заседал этот Совет рабочих депутатов – и от него тоже ходили говорить к толпе.
А Корзнер тогда как и не гласный думы – становился что ж, пассивным наблюдателем? Досада! Как грозно вчера вечером засверкало – а вот расплывалось в какую-то всеобщую толкучку. Зато за эти сутки Корзнер узнал сам себя: до чего ж нужна разрядка для его энергии, сколько её накопилось под футляром адвоката и юрисконсульта!
А Воскресенская площадь не расходилась, гудела! И вдруг раскатился особый шум восторга, «ура», шапки в воздух. С балкона думы было видно уже в темноте, при фонарях, как от Неглинного проезда появился строй в несколько сот солдат с ружьями на плечах! И, кажется, – при младших офицерах!
Прошли через раздвиг толпы, стали – и прапорщик звонко объявил, что рота пришла на службу революции, отдаёт себя в распоряжение народа!
Ура-а-а-а-а!…
У городской думы появилась первая охрана!
Это подействовало на думу. Заседание её пошло смелей, и поздно вечером в обращении к московскому населению она уже слала горячий привет Государственной Думе и выражала уверенность, что будут устранены от власти те, кто творит постыдное дело измены, старый пагубный строй, и да не будет ничем омрачена заря, занимающаяся над страной.
Но Корзнер находил, что в этих цветках декламации терялся тот явственный
Следующие часы пошло веселей. Военно-автомобильные мастерские захватили радио. Толпа от думы полилась к Сухаревой башне и к Спасским казармам, и всё-таки взломала их! В здание думы энтузиасты стаскивали, что может пригодиться для отражения контрреволюции.
И вдруг, уже к полуночи, с Красной площади внезапно раздалось громкое солдатское пение – слова непонятны, или что-то о вещем Олеге, а припев повторялся отрубистый, угрожающий, в несколько сот голосов:
А свои-то солдаты, своя охрана – куда-то подевалась за это время. А толпа – не защита, сейчас и разбегутся. А они – вот уже, мимо Иверской, заворачивают к думе, печатают шаг молодой, штыки в воздух один в один!
В думе поднялся переполох. Иные уже убегали. Но и то поздно. Послали им навстречу подполковника запаса Грузинова, перед тем гордо тут объявившегося. Он в волнении вышел на ступеньки:
– Господа? Что вам угодно?
Оказалось – рота из 4-й школы прапорщиков. Пришли «посмотреть, что тут делается».
– Может быть, вы голодны, господа? – уговаривал их Грузинов.
Нет, они хотят посмотреть, что делается. И стали ходить по думе.
А потом – возвращаться в казармы поздно, потребовали себе ночлега!
Челноков придумал поместить их в «Метрополе» – отдать им гостиные и биллиардную.
218
Увы, где-то должна была оборваться утишающая покачка этого переезда. К шести часам вечера во Ржеве неугомонный Алексеев всё же настиг своего патрона тяжёлым известием, зашифрованно переслал послеполуденную телеграмму Беляева, что последние верные войска выведены из Адмиралтейства, чтобы не подвергать разгрому здание, – и распущены.
То есть генерал Хабалов сдался, и в Петрограде больше не осталось верных войск и власти?
Петроград отпал от России…
Но оставалось – Царское Село! Но о Царском Селе не поступало тревожных известий, и генерал
