и не ем, ведь если кушать, так ведь и его кормить надо'.
Я и сейчас читаю это не без сантиментов, а как тогда? Гале еще не было пяти…
Весть о привалившем мне счастье разнеслась мигом, и мне не то что свои, но и трибунальские притащили все, что было. Да и военторг расщедрился 'в пределах допустимого'.
На этом остановлюсь, ибо согласен с автором 'Очерков Элии' Ч. Лэмом, что вполне допустимо выставлять напоказ и свое превосходство и свое богатство, ибо выставленные напоказ познания могут пригодиться, а богатство — парки, дворцы — доставить кратковременное наслаждение. 'Но выставленное напоказ семейное счастье, не имея названных преимуществ, наносит людям… смертельные обиды'.
Счастье! Что от него в этом письме? Кроме горького сознания, что тебя любят и ждут.
Штаб армии. Каким он мне видится сейчас, спустя 45 лет? Первый эшелон: командующий и его штаб. Мозг армии. Второй эшелон: тылы, прокуратура и военный трибунал, политотдел, включая близкий мне по душевному настрою 'отдел по разложению войск противника' (в просторечье 'разложенцы'), числящий в своем составе лучшую часть политработников армейского аппарата, армейская газета, военторг…
Между двумя эшелонами — километров пять — семь. В зависимости от расстояния между деревнями, удобными для размещения. Столовых, если не ошибаюсь, пять: Военного совета, 'генеральская', полковничья (включая и тех офицеров, которые занимают 'полковничьи должности', куда отнесены и помощники прокурора армии), капитанская, солдатская. В последних, начиная от полковничьей, особенных различий, как помнится, не было. Размежевание диктовалось скорее чинопочитанием, чем различием в качестве и количестве пищи. Никто не голодал, но и не переедал.
Я как-то не задумывался над всем этим. Пока не прочитал — уже после войны, — что в немецкой армии было иначе. Гросс-адмирал Дениц имел особый обеденный стол, но ел то же самое, что и другие офицеры его штаба, включая мичманов, и в том же самом помещении. Здесь превалировал традиционный кастовый дух: офицерство! Как ни странно, мне это ближе наших порядков, ибо в основе офицерского 'корпусного' сознания лежит ЧЕСТЬ.
В рассказе 'Рощаковский' Л. Разгон передает со слов старого русского сановника историю поручика, которого наследник престола, будущий император Александр III, обругал под горячую руку на параде непотребным словом. Тот написал цесаревичу: стреляться с наследником престола не могу, но извинения требую. Жду его завтра же до 12 дня. Не получу — застрелюсь. Так оно и случилось. Хоронила самоубийцу (!) вся гвардия, а следом за гробом, через всю столицу шел по приказу отца цесаревич Александр. Так- то.
В том же ключе рассказ из шкатулки майора-артиллериста. 'Случилось в знакомом мне гвардейском полку неслыханное: ротный офицер проиграл в карты месячное солдатское жалованье (да и все свои деньги, конечно). А занять никто не дает, отстраняются. Дошло до командира полка. Срам на всю действующую армию. Дело было в 1916-м. А надо вам сказать, что полковник был и знатного рода, и знатного роста. Метра два. И силища бычья. Вызывает: 'Что предпочитаете, господин поручик: раз в морду или под суд?' Тот не колеблясь: 'Раз в морду, Ваша светлость'. Недели две отлеживался. А деньги вынул из кармана полковник — и все шито-крыто. Я и сам об этом рассказываю впервые'.
И по мере того как я выговариваюсь, всплывает в памяти 'нижеследующее'.
Под вечер осеннего дня член Военного совета вызывает меня через вестового к себе. Седлаю Гальку, вооружаюсь, ехать лесом, фронт рядом, немецкая разведка заметно активизировалась.
Приезжаю. Привязываю лошадь к коновязи, вхожу в переднюю. Жду. Выходит генерал. В шерстяном свитере и в тапочках. Приглашает садиться.
— Ты вот что. У меня, понимаешь, в Ленинграде из квартиры фетровые бурки сперли. Для охоты держал. Редкость как хороши. Надо найти.
— Так ведь блокада, товарищ генерал.
— Не будь блокады, так и без тебя нашлись бы прокуроры. А ты исхитрись. А приметы такие…
Вышел на улицу, подхожу к лошади, дрожит всем телом. От меня передалось? И оглядываясь вокруг, вижу: выкинула жеребенка. Мертвого.
Глубокая осенняя ночь. Длинная лесная дорога. Один я. Идти придется пешком — с лошадью на поводу. Вытер ее сеном, что было здесь у коновязи, успокоил как мог, взялся за повод, и тихо тронулись в путь. А потом и отпустил повод. Лошадь, как никакое другое животное, чуткое до хозяйского настроения, придвинулась ближе, дышит в затылок. Иногда тыкалась, что значило: можно ли чуть передохнуть, попить, пожевать? Уже светало и было на выходе из леса. На пне сидел зайчишка, напуганный, поводил ушами. Поколебавшись, стал доставать парабеллум. И уж совсем наставился, как вдруг заяц соскочил с пня и скрылся в чаще. И слава богу. А там и дом.
Поутру доложил Дунаеву.
— Не верить вам не могу. К сожалению. Делать ничего, разумеется, не нужно. И не рассказывайте никому. Опомнится сам. Но не простит.
Насчет лошади заметно обеспокоился. Оказалось, что и его Сказка в том же 'положении'.
Быть буре, решил я, наблюдая, как Николай Константинович меряет комнату своими широкими шагами.
Но, едва начавшись, буря смолкает. Оказалось, что это по недосмотру сорвался с поводу жеребец командующего.
'Хотя животные, но все-таки цари'.
Начальника политотдела я знал мало. Разве что в столовой разговоримся. Но и это было редкостью, ибо столиками не менялись, к столикам как бы прикреплялись. Приходил он позже других, сидел и ел в одиночестве. В обращении был приятен и прост. Заметной роли в нашей армейской жизни не играл. Все главное в этом отношении исходило от члена Военного совета.
Насколько припоминаю, начальник политотдела ни разу не вызвал ни меня, ни кого-либо из прокуратуры к себе. Мы его не интересовали. Даже и в тех случаях, когда дело шло о процессах политического свойства.
Лично мне он позвонил всего раз. Авиационная бомба попала в грузовик, в котором была установлена армейская типография. Материальный ущерб был невелик, но наборщика ранило. А номер армейской газеты (со стихами Твардовского?) надо было выпускать неотложно.
А я как-то в разговоре за столом упомянул по какому-то поводу, что моей первой специальностью была специальность наборщика. И работал я не где-нибудь, а в Первой Образцовой типографии.
— Зиновий Михайлович, — услышал я в телефонной трубке, — историю с типографией вы, наверно, уже знаете. Не нахожу слов для неуместной просьбы, но вы меня очень обяжете как наборщик. Там что-то недостает доверстать. Вы увидите.
— Я готов, конечно, но вот уж почти десять лет прошло с тех пор, как я держал в руках верстатку…
— Как сумеете, конечно. Не до жиру. Договорились?
Как было отказать. Да еще при таком уважительном отношении. Там, где квалифицированному наборщику потребовалось бы минут пятнадцать — двадцать, я провозился около двух часов, но газета вышла.
Однажды мы вволю нахохотались по поводу разложения войск противника. Сами ли или по директиве — сказать не могу, но надумали 'разложенцы' протянуть радиотрубу на нейтральную полосу и через нее агитировать. Сочинял 'романсы', как шутили, умница-полиглот, член Союза писателей, добрейший и милейший майор. Только вот толку никакого. Никто не переходил. Как вдруг! Ранним утром в наш окоп приполз австриец и сдался в плен.
По его словам, побег был замышлен еще месяц назад, но отложен, ибо подвернулся двухнедельный отпуск. Побывал у себя в Линце, а по возвращении на фронт драпанул. Вот и вся история.
— А как ты и твои друзья относятся к аншлюсу?
— Вы же слышите, что я говорю Острайх, а не Остмарк.
— А наши передачи по радио?
Скажи, дурачок, скажи. Похвали, болван! А он — большие глаза: какие передачи? Показывают ему
