Тут пришёл Лукомский: ещё вечером или ночью ожидали проезда генерала Корнилова, а он сошёл в Могилёве и здесь сейчас, не примет ли его наштаверх?
По сути, назначен был Корнилов помимо выбора Алексеева, и ехал мимо, и дела к нему прямого не было, – а получалось так, что надо принять.
Генерал Алексеев генерала Корнилова знал лишь по отдалённости: из штаба Юго-Западного фронта в своё время – как начальника дивизии, потом видел в Ставке, когда тот представлялся Государю после побега из плена, – но мельком.
Сухой, жилистый, калмыковатый Корнилов был роста небольшого, с Алексеева. Сразу так и дышало от него, что он – не из армейских красавцев, не из дворцовых угодников, ни даже из образованных, – а из тёмной скотинки, как и Алексеев, что их и роднило. (Невдохват было Алексееву, что сам он мог показаться Корнилову слишком канцелярским.)
По тёмному лицу Корнилова не заметно, чтоб он был горд новым назначением, но быстрыми узкими глазами строго высматривал своё: как ему выполнять следующую боевую задачу. А притом – неохотословен.
И Корнилов был на проезде, в минутах до поезда, и Алексеев – в бумажном вращении, голова задёргана, и по новой должности никак к нему Корнилов не относился, мог и не заезжать, – а вдруг в этой минучей встрече и при взаимной простоте – приопахнулось: да может с ним-то бы и поговорить? да может быть, едучи в Петроград, – он и есть сейчас главный и решающий человек?
И Алексеев с возникшей надеждой стал ему: не забывать, что всю эту революцию Ставка допустила лишь для того, чтобы сохранить армию неприкосновенной, для войны. А попытаться бы ему – удержать Петроград в таком виде, чтобы столица если хоть не помогала бы войне, но не мешала бы? Ведь вся зараза растекается из Петрограда, все эти банды по всем железным дорогам, везде угрожают оружием, прямо в людей наводят, врываются в учреждения, жгут бумаги, грабят квартиры…
И даже, движением доверия, открыл Корнилову бесхитростно, и может быть опрометчиво: чтоб не слишком он там доверял гражданским вождям, они бывают очень неискренни и непрямы.
И глаза Корнилова – темно блеснули. (Что он так и знал?) Ничего в словах не выразил, а – в крепком пожатии. Что постарается.
И – разнесла их карусель.
А пожалуй и неплохо, что его назначили.
Не знаешь, откуда теперь ждать дурных вестей. Докладывали Алексееву, что и в самом Могилёве там и сям сегодня вспыхивают какие-то
И такое донесли: что среди нижних чинов Ставки – большое недовольство Воейковым и Фредериксом как немцем. И что солдаты, якобы, требуют удалить их из Могилёва, а то возможна вспышка.
Новое огорчение. Пребывание Государя в Ставке со всем своим избыточным штатом действительно становитесь обременительным, и действительно могло дразнить солдатское внимание. В самом-то Могилёве, как нигде, особенно надо предотвратить лишние поводы для волнений. Да, пожалуй, всем будет спокойней, если Воейков и Фредерикс из Могилёва быстро уедут.
А тут – новый толчок: доложили по телефону с вокзала, что и у них появилась такая команда-банда, с оружием и претензиями, якобы от московского совета депутатов, – но охрана вокзала не растерялась, троих арестовала, остальные упрыгнули на проходящий поезд.
У нас, в Могилёве?… Ну, руки опускаются: если уже до Могилёва дорвались, это перестаёт быть призраком, – и что же поделать? Так и в саму Ставку ворвутся?
Так несомненно! – он вызвал Воейкова и убедил его: в такое революционное время солдатам нужны жертвы, и лучше эту жертву принести добровольно, чем быть растерзанным.
Затем сходил к Государю и получил согласие распорядиться, чтоб эти двое немедленно покинули Ставку.
Бессилие, как в болезни, – от банды в Режице, от банды в Могилёве, от полного молчания правительства. Отрёкся царь, но он-то, начальник штаба Верховного, не отрекался! – а вот люди и события перестали ему подчиняться, – непривычное состояние для военного человека! Ничего нет в мире надёжней и сильней армейского подчинения – но пока армия подчиняется! А если перестаёт – то в кого же превращаются армейские командиры?
Но к облегчению – вызывал его к аппарату Гучков.
Вызвал, только что получив тревожную телеграмму о беспорядках в Режице. А между тем волноваться нет оснований: в Петрограде довольно быстро идёт вперёд общее успокоение умов. Гучков рассчитывает, что это влияние через некоторое время скажется и на фронте.
Представить себе их Петроград – никак не возможно! День ото дня – успокоение, всё налаживается, всё входит в русло! И день же ото дня всё сильней расхлёстывается растлевающее влияние!
… Но в Полоцке захвачено 17 человек, проехавших от Петрограда, обезоруживали жандармов… Но сейчас на могилёвском вокзале… Но вчера в Смоленске гастролёры из Петрограда и Москвы арестовали командующего войсками Округа и начальника штаба… Из них разошлись по деревням и представляют опасность для тылового пространства фронта, где войсковых частей нет… Пусть это – отголоски того, что в Петрограде уже пережито, но у нас не остаётся иных возможностей, как… И вот – поехал Корнилов, надо установить порядок в частях петроградского гарнизона, установить, сколько у них самовольно отлучилось…
Но Гучков – торопится в совет министров и должен кончить беседу. Но убедительно просит Ставку, убедительно: не принимать суровых мер против участников этих беспорядков – только подольётся масла в огонь и помешает успокоению в Петрограде!
Вот как. А Алексеев-то думал в простоте: хватать эти шайки и расстреливать…
420
Как мы устроены несовершенно! Всю жизнь можно готовиться к какому-то ожидаемому моменту, а когда он наступит – непростительно недомыслить и проиграть. Как будет брать царское отречение – уж к этому ли Гучков не примерялся сколько раз! А вот на поездке во Псков, которая должна была стать торжеством его жизни, – как подорвался весь нутром, как заболел, и потерял веру в свои силы. Произвелось непоправимое – и его собственными руками монархиста: вместо того чтобы выровнить и усилить ход державного корабля, он толкнул завалить его набок, до зачерпа.
И трезво видел Гучков, не отшибло ему: это правительство, в которое он принят, ни откуда не вытекает, кроме двух десятков горячих думских речей. И вчера он подавал в отставку не формально, что мнение его осталось в меньшинстве, а потому что всё это правительство и состояние в нём сразу увиделось ему безнадёжным. Убедил его остаться Милюков. Уверял, что будет самая широкая поддержка интеллигентского класса и союзных стран. Только Милюков будет иметь дело с дипломатами, с их радужными надеждами на взлёт русского патриотизма и воинственности. А Гучков – со взбунтованными солдатами, пошатнувшимися офицерами – и невыводимым из города гарнизоном, как навязанным жерновом.
Пока он мотался за отречением – он здесь, в Петрограде, пропустил «приказ №1» Совета депутатов и всё его развитие. Появился «приказ», оказывается, ещё раньше, чем Гучков сел в поезд, но его не читал, не знал, не то чтоб остановить. Только вчера к вечеру, уже после Миллионной, прочёл его тяжёлой головой – и ещё не дооценил опасности, отнёс к неизбежным побочным эксцессам революции, которые забудутся всеми завтра, – лишь бы удалось не допустить вражды солдат к офицерам.
Только сегодня утром, когда «приказу» уже было полных двое суток и он в миллионах экземпляров разнёсся далеко и за Петроград, – Гучков полными глазами прочёл его, ужаснулся – и понял, что вот с этого он должен начинать своё министерское управление. С первого шага он был обвешен Советом рабочих депутатов и его «приказом» как впившимися собаками.
И с того, как показала вчерашняя телеграмма Алексеева, что фронтовой полосой лезет
