Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

возвращение революционеров. Тут приходится немного подкривить.) Союзники получили сведения, что некоторые возвращающиеся эмигранты имеют целью свергнуть Временное правительство. В телеграммах были перепутаны фамилии. Мы посоветовались с Керенским (по нужде подкрепиться им) — и дали телеграмму пропустить.

Как отнеслись союзники к нашей революции? Сперва очень обрадовались, а теперь опасаются, что у нас возьмут верх германские симпатии и потеря боеспособности. Союзников удивляет наше братание с немцами. Резолюций с осуждением союзников, как хотите, не следует выносить.

А в каком положении Германия? В критическом. А Турция? Накануне революции.

Правда ли, что на нас Япония хочет напасть? (Эти слухи пошли через итальянских дипломатов, неосторожная попытка нажать на Россию.) Нет. Япония смотрит на Восток, а не на Байкал. (Будто они карту знают.) На манчжурской границе их корпусов нет. Эти слухи касались случая нашего сепаратного мира с Германией — но имейте в виду, что ни одна русская политическая партия не мыслит о сепаратном мире. (Как некоторые из вас.)

Дарданеллы? (Ну конечно. Как это не с них начали.) Задачи войны будут зависеть от воли народа и взглядов союзников... Решится, когда враг отойдёт от наших пределов. Рано поднимать этот вопрос. (Этот вопрос можно изложить глубоко и блистательно — но и вам не понять, и вслух нельзя.)

Как вы смотрите на вчерашние слова Гучкова, что страна в опасности? (Они же там вчера толклись в Думе, на хорах.) Это — его личное мнение. (Нет, недостойно! Поправился:) Я тоже считаю, что положение весьма серьёзно, и русская дипломатия должна принять меры к парализованию наблюдающихся у нас отрицательных явлений.

Как вы смотрите на возможность заседаний Государственной Думы? (А можно заметить, что среди них есть не такие глупые лица и не такие распущенные.) Государственная Дума как законодательное учреждение больше существовать не может, так как её права и полномочия перешли к Временному правительству, которое в данный момент и есть законодательная власть.

О двоевластии? О коалиции? Да, власть должна быть сильной. Правительство должно сосредоточить всю власть. Ему должно быть полное доверие. Если можно удовлетвориться нынешним составом кабинета — пусть так. Если нужно составить коалиционное министерство — пусть составляют. Но нельзя менять министерство каждый месяц.

Понравилось. Вообще — удался его тон. Не только не разорвали на арене — но всё отбил.

Известно ли министру, что русские евреи из Дании якобы собираются ехать в Россию агитировать в пользу мира? (Отзвук агентурного английского донесения, дословно повторенного в ставочной телеграмме, но неосторожно разгласилось.) Этого не знаю. Но знаю другое: американские евреи горячо откликнулись на русскую революцию и готовы оказать России всяческое содействие.

И, к своему удивлению, покинул помост под крепкие аплодисменты. В зале к нему подходили офицеры и солдаты. А между тем наверх жадно выскочил Скобелев, давать и свои убогие объяснения о внешней политике.

С облегчением, что эта процедура миновала, Павел Николаевич поехал в своё уже любимое здание у Певческого моста и сел писать передовую к субботней „Речи”. Теперь не так, как в прошлые годы, он не писал передовицы часто, но — на ответственных поворотах. Сейчас был именно такой. Сквозь все эти безрассудные вопли, восклицания и статейные размазывания о коалиционном правительстве — он несколько дней держал „Речь” немой: ни слова об этом, как будто и не обсуждается. (Ибо: что думаешь — сказать вслух нельзя, но и поддаваться нельзя.) Враги заметили и уже стали тыкать обвинениями — не за то, что говорится, а за то — почему не говорится. И — можно было бы ещё помолчать, но из-за этого злополучного правительственного Обращения молчать дальше было нельзя: слагалось впечатление, что и Милюков и кадетская партия думают так же, как остальные слабоумные министры. И теперь в своём большом светлом кабинете с огромными окнами на Дворцовую площадь, где столько раз взвешивались судьбы Империи, Павел Николаевич тщательно взвешивал выражения, которые завтра польются по России, потом достигнут Лондона и Парижа и станут историей. Газетная передовица гораздо важней и ответственней какого-нибудь частного выступления в каком-нибудь случайном зале.

Задача его была доказать, что пусть правительство останется таким, как оно есть. Но если хочешь успешно теснить противника, удобно изобразить, что ты готов к отступлению.

Разумеется, в тяжёлые дни России надо отречься и от личного, и от партийного соперничества. Однако Временное правительство никогда и не мыслилось как партийное (это против Керенского), оно — вообще даже не министерство, и уже поэтому никак не может стать коалиционным! Временное правительство — совсем не ответственное министерство, оно есть одновременно и законодательная и исполнительная власть. (В это место могут ударить, дополнительно защитить.) Только в шутку называют его „двенадцатью самодержцами”: самодержец не имел обязательств перед страной, а у наших министров — всенародно принятая присяга, и в этом raison d'etre Временного правительства. На этой присяге основываются их полномочия. Но в известном смысле — да, и возможно и необходимо говорить о неограниченности власти Временного правительства: поскольку оно ни на кого не может переложить даже долю своей безмерной ответственности. Оно — не ответственно ни перед парламентом, которого нет, ни перед петербургским Советом, — а только передо всем народом. (И вот теперь — элиминировать вредное Обращение.) Обращение 26 апреля находится совсем в другой плоскости, это — определённое profession de foi, и с ним только чисто механически можно связать коалиционное министерство. Неправильно видеть центр тяжести его в приглашении партий. (Хотя именно так и понимали ничтожные львов-некрасовские „самодержцы”.) Там нет и речи переложить ответственность или отказаться от обязательств перед страной, там нет и речи о „переустройстве правительства”. Считать Временное правительство „случайной комбинацией”— большая опасность.

Хотя, увы, увы, такое оно и есть. Да, сегодня он набрал бы не такое правительство. Но уж пусть какое есть.

Пополнить правительство? — да, это возможно. Но нам хотят навязать реконструкцию? Это бесплодные эксперименты и тупик. (Тут место и съязвить.) Однако нелишне напомнить, что крайний левый фланг отказался от участия во власти два месяца назад, — а теперь они уже „беспредельно подготовлены”? Но не видно, чтоб они спешили разделить ответственность. (И завершить вариантным пируэтом.) Но может быть, правда, Временное правительство должно признать взятую задачу непосильной и полностью переустроить свой состав? передать бремя власти в более сильные руки? Кто так решает — пусть даст себе отчёт, к чему ведёт страну и за что будет отвечать. Мы говорим не о детях, не о ленинцах, но о тех, кто сохраняет государственный смысл. В чём черпают они уверенность, что новая власть, рождённая в муках — а не революционным порывом Февраля! — и которой заново надо пройти весь путь завоевания себе авторитета, — что эта власть укрепит в стране чувство законности и стремление к жертве? Было бы наивностью думать, что вступление новых элементов в правительство исправит больную психологию тех, в ком переворот расшатал повиновение всякой гражданской власти и возбудил захватные домогательства. А не окажемся мы перед ещё худшими трудностями? (И последний аккорд, от которого жутко и самому.) Очень возможно, что болезнь несравненно серьёзней, чем думают, и её лечить надо гораздо более радикальными средствами. Пустая трата времени обращаться к лекарствам от насморка, когда больной в тифе.

Сокрушительно убедительно. Трудно оспорить. Только вот разбухло, и надо разделить на две передовицы. Ну, это сделают в редакции.

С чувством полноты от сильно высказанного провёл Павел Николаевич конец вчерашнего дня. Если хочешь быть сильней, то — борись, в процессе самой борьбы добавляется сил.

И сегодня с утра с двойным удовольствием прочёл первую из передовиц. (С горькой усмешкой видел в своих союзниках теперь... извечно противное „Новое время”.) И смотрел, подписывал обычные бумаги, давал распоряжения. (И как Братиану отправить завтра в Румынию, уже 10 дней болтается в Петрограде.) И принимал второстепенных послов. И задумывал (так надоел склочный Петроград): а не поехать ли ему в Ставку и серьёзно-серьёзно обсудить с Алексеевым истинное стратегическое положение, опасности и надежды? Две поездки в Ставку за эти два месяца были скорее шумно-представительные, слишком много министров сразу.