Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

Милостивый государь князь Георгий Евгеньевич!

Ввиду тех условий, в которые поставлена правительственная власть в стране, а в частности власть военного и морского министра, условий, которые я не в силах изменить и которые грозят роковыми последствиями армии и флоту, и свободе, и самому бытию России, — я по совести не могу далее нести обязанности военного и морского министра и разделять ответственность за тот тяжкий грех, который творится в отношении родины...

А. Гучков

138

Сила революционного вождя именно и проявляется в критические минуты, когда штурвал у тебя выбивают из рук. Но в такие-то минуты Ленин и не поддавался хныканью, тут-то он и был всегда наиболее подвижен, цепок и находчив.

Первый такой, и самый опасный, момент был сразу после проезда Германии. Благополучно прошли. Второй — 20-21 апреля. Прошли. Но внутри партии отдалось сильней — и это было Ленину совсем неожиданно. Вечером 22 апреля, при закрытии городской конференции, которую Ленин и вообще не считал себе за форум, не видя, с кем там разговаривать, раздавалось такое: надо выяснить, насколько ЦК в эти дни оказался не на высоте положения? Выразить недоверие ЦК! „Придётся высечь и ЦК!” „Надо скорей выбрать новый ЦК.” (Сразу выставил им Зиновьева: когда партия едина — нельзя не доверять ЦК!)

Так извлечь уроки для партии пролетариата! Да, кризис обнаружил недостатки нашей организации. За работу исправления её! На каждом заводе, в каждой роте, в каждом квартале наша организация должна действовать как один человек. (И к каждой такой организации должны быть проверенные крепкие нити от центра.)

И в прошлый понедельник перед полутораста делегатами всероссийской конференции Ленин уверенно вышел со своим остро и сложно составленным докладом о текущем моменте — и снова не ожидал сопротивления — и снова стали рвать у него штурвал из рук. Каменев выставлялся как бы более ярым революционером: как можно от действия теперь звать к разъяснениям! И Ленин стал выглядеть внутри партии болтуном, который ничего не предлагает, кроме агитации и пропаганды? Парадокс! Тактику „разъяснения” он принял для внешних врагов, под травлей, но сейчас и среди своих не мог открыть: за этим „разъяснением” стоят наши миллионные тиражи, каких нет ни у кого, и которые решат дело! Важно не сбросить темп движения, вот и всё! Но не только Каменев оказался твёрже ожидаемого, выступали москвичи: Ногин, Рыков, совсем новые люди, не привычный круг десятилетий, Ленин с ними заседает впервые. А Дзержинский о них: товарищи, которые с нами пережили революцию практически... (Подколка.) И ощутил Ленин, что его резолюция может вполне и вполне не собрать голосов. Распорядился не помещать в „Правде” этих выступлений, не расстраивать сознания рядовых большевиков. И круто изменил тактику: не предложил готовой резолюции, пусть поработает резолютивная комиссия (выиграть несколько дней, переманеврировать силы, оттянуть до конца конференции). А пока на заседаниях текли другие вопросы, успевая и с каждым из них, — Ленин от своей огромной резолюции стал откалывать куски отдельных резолюций — отношение к войне, отношение к Временному правительству, отношение к Интернационалу, — и они проходили в той форме, как нужно, а в последнюю вот эту ночь, и когда часть делегатов уехала, протянул Ленин и остатки текущего момента уже в новом виде. (Да не забудем, что наши резолюции и не приспособлены для широких масс, они только объединят деятельность наших агитаторов.)

Наши противники говорят, что революция — буржуазная, и потому рано говорить о социализме? Так повернём: буржуазия не может выйти из создавшегося положения разрухи — и вот почему революция должна идти дальше! Гвоздь резолюции: социализм ставится нами не как прыжок, а как практический выход из создавшейся разрухи. Вот станет Россия одной ногой в социализм — и отметём старое ходячее выражение, что социализм это „массовая казарма”, „массовое чиновничество”, — мы вообще обойдёмся без чиновничества! И крестьяне — заинтересованы в социалистических преобразованиях, а хватит ли у них организованности — мы за них не отвечаем.

И при новом виде резолюции — Ленин не потерпел поражения, Каменев уже не сражался. И та программа, что три недели назад воспринималась как дикая — вот и стала, по кускам, официальной программой партии.

Каменев пока, на данном этапе, останется нашим делегатом в Исполнительном Комитете, хотя и неточный выразитель партийной линии: он хорош для выступлений, респектабельная фигура, и хватит с него. А живое дело — течёт другими каналами. На живое дело всё больше выдвигался Зиновьев. Совершенно доверенный в швейцарские годы и в курсе всех последних секретов — он и в Петрограде быстро приспособился, писал в „Правду” статью за статьёй и ещё обнаружился в новом качестве оратора. На конференции выдвигал его Ленин с частью докладов или ответов вместо себя — Григорий говорил абсолютно слово в слово как надо, его рост архирадует. Тогда, зная его трусоватость, Ленин подкрепил его, что нечего бояться и аудиторий массовых, — нас сейчас никто тронуть не посмеет. И Зиновьев — решился, и отлично справился в Морском корпусе, и на Франко-Русском заводе. И вот на сегодня требовало Ленина совещание фронтовых делегатов (наш Крыленко там), — послал Ленин вместо себя Зиновьева. Инструктировал: быть в меньшинстве — это большое преимущество, можно всё время идти в атаку. Самые выгодные лозунги: земля народу! опубликование тайных договоров! и раскрыть сундуки буржуазии! А про войну говорите особенно умело — тут искусство!

Между прочим присматривался и к Сталину: очень выдержанный, скромный, а умеет нажать на людей, где ему покажешь.

Ещё ж и такой стоял вопрос: что делать со Стокгольмской конференцией, затеянной западными оппортунистами и баранье подхваченной нашим Советом? Совет всколыхнул всеобщие надежды на эту конференцию, и представилась она массам как чуть ли не единственный выход из этой войны. (Альтернативный нашему.) И есть, действительно, выигрышные моменты: в Стокгольм не едут социалисты Антанты — можно бы разыграть хорошую игру против них. А немецкие социалисты, напротив, едут. (И наши германские контрагенты конечно ждут, что мы поддержим. Но вот тут-то мы бы и выглядели пособниками Вильгельма. Нет, господа, ваши прусские лбы слишком просты, наша игра сложней. Наш козырный ход — отшатнуться от ваших друзей.) Нет! мы — не едем! Это — комедия, прикрывающая сделки буржуазных дипломатов! (И дождался „браво” от „Русской воли”, как худший плевок, но приходится и такое сносить.)

Да правда, мерзко себе представить: ведь Бернштейну и Каутскому туда пути не закроешь. А то и Шейдеману. И со всеми этими слизняками — сидеть за одним столом? А хотя бы только с аморфными социал-демократами, — потеряться в их месиве? Нет! ваш соглашательский Интернационал пусть наконец умрёт! Да и что это за платформа — манифест 14 марта? И: только не так, как сделает петроградский Совет: вы едете? — а мы не едем. (Однако, учитывая иллюзии масс: на Совете голосовать не против, а воздержаться.)

Но тут же возникает следующий выбор: циммервальдисты собирают предварительно свой отдельный третий съезд. Ленин — крупнейший циммервальдист, знамя нашей партии — Циммервальд, и все большевики естественно ждут, что туда-то мы едем! И снова тонкий, неожиданный ход: нет! и туда не едем! (Только бы отделиться, отделиться ото всех! Да разве теперь любая международная конференция — путь к нашей власти здесь?) Исполнительный Комитет тоже в сторону Циммервальда? А мы — прочь! Рвёт грудь нетерпение: прочь от них ото всех! Пора, пора сдавать в архив и циммервальдизм, как и „старый большевизм”, отслужили! Циммервальдский манифест уже недостаточен, собирать тех, кто ещё левей. Если