благодатным. И вот почему и я сделался революционером.
Да ты про будущее-то лучше скажи! (Вот ещё „акт” записать.)
— Первые недели после переворота мы переживали энтузиазм. Казалось: каждый теперь — творец счастья России. Но с тех пор произошёл перелом. Я понимаю: армия устала, беспросветная война без удачи. Мы провели много благодетельных реформ, мы хотели дать выход проснувшемуся духу самодеятельности и свободы. Но есть предел, за которым начинается обратное: разрушение живого и своеобразного организма армии. Мне думается, мы перешли эту черту.
Да. И об этом ты расскажи, сударь. Мы если перешли — так за тобой.
— Господа, надо же осмотреться и кругом. Мы уважаем Англию за её демократические свободы, но даже в Соединённых Штатах, даже в Англии признаётся, что в армии должна быть принудительная власть. Мы же, в молодом увлечении, вкусив свободу, переступили роковую черту. И ни одно государство в мире не управляется сейчас так, как русское. Нельзя, чтобы с вождей была снята личная ответственность, а каждый бы их шаг связан собраниями и митингами. Государство не может строиться на решении съездов, групп и митингов.
Вот когда он заговорил дело. Горовой теперь слова не проранивал и собирал лоб. Вот тут оно, рядом! Только опять же и мы — такой же случайный съезд: кто мы? что мы?
— Есть известные устои, которые шатать и трогать нельзя. Это грозит свести в могилу и нашу свободу. Кто из народов не создал власти — их путь пошёл через кровавую анархию к деспотизму. Хотя трудно уже найти выход: наш путь ведёт нас к гибели!
Слушали — волос дыбеет. И этот, второй, тоже про гибель?
Вот оно. Как бы не переуторивать теперь всю бочку заново, потекла и ладами и уторами.
— Иногда кажется: только чудо может нас спасти. Но я — верю в чудеса. Я верю, что светлое озарение проникнет в народные умы — и даровитый русский народ, прозревший народ, выведет Россию на светлый путь. Господа! Не дайте разрушить русскую армию! — за ней погибнет сама Россия. Когда вы вернётесь в свои корпуса, дивизии, полки... Только если мы отметём тот лживый фимиам, которым нас окружают... Как русский человек, обращаюсь к вам с горячей мольбой: помогите!
Хлопали. И Горовой тоже. Всё так, под конец он от души сек — и видно, что сам надорвался. Сразу ушёл, лицо сморщенное.
Всё так. А хоть сказал, что ничего не боится, — а боится: кто ж всему помеха? — не посмел. То всё про старое, про старое, потом сразу про гибель и светлое будущее, — а между ними-то, в расселине, по развалинам и ползёт Кривда, — а вот её и не дал схватить, не помог.
И — что ж делать надо? Тоже и он не сказал.
Тут бы часа на два перерыв — да подумать, да обговорить — куда там! В нашем цирке — следующий номер выступает.
Ждали Ленина, который день, — не шёл. Подивиться бы на него — какой такой отчаянный, под Вильгельмом проехал. Ни про кого в Питере столько молвы нет, сколько про Ленина, — а никто его не видит, где-то забился как паук. Все дни не шёл — на сегодня уже вовсе строго вызвали его, уже все министры перед нами прошли — а он что за цаца? А вот — опять не пришёл. Вместо него, объявили: ближайший ленинец, с Лениным приехал, — Зиновьев.
И нашлись, которые сразу ему тут и захлопали, — среди них нашей же 11-й армии прапорщик Крыленко, замухранец.
Поднялся на трибуну — какой-то мешок, бабистый, курчавый, и росту небольшого. Думалось — его и еле слышно будет, нет, тонкий голос, а взносчивый.
И сразу стал объяснять, почему через Германию ехали.
— Мы рвались в Россию, чтоб участвовать в великой борьбе, которую вы начали. Но мы знали, что ни одно буржуазное правительство не поможет нам проехать. Во Французской республике социалисты и сейчас сидят в тюрьмах за то, что призывали к миру. А в Германии Либкнехт.
Этого кто-то знал и закричал:
— Далеко вашему Ленину до Либкнехта.
И ещё стали кричать. А Горового такое зло разобрало: ещё этот мешок дерьма нас учить приехал! нас в окопах бьют, а он через Германию едет — и нас наставлять! Да вложил два пальца в рот и свистанул на весь залище, прорезал всем уши.
Ещё шибче поднялось. Кричат: „долой”, не дают тому говорить. А Крыленко тоже, пинюгай, вскочил — „к порядку!”, и на Горового грозится. Ну, ещё там, в армии, разберёмся.
Так и сяк орут. Кто-то стал кричать: мандаты проверить, тут посторонние набрались, среди нас! И правда, вроде, поднабралось, есть тут глазом не примеченные.
Но мандаты проверять — работа долгая, а уже и проголодались, уже и на обед бы скоро. Так для того и собрались же, чтоб слушать, кого не слушали. Ну пускай, ладно.
А этот вбирается рылом, и роет, роет своё. А прижатый:
— Мы беспрерывно посылали телеграммы в Совет рабочих и солдатских депутатов, но телеграммы наши задерживались. Тогда не мы, а товарищ Мартов выдвинул идею обменять политических эмигрантов на интернированных германцев. И вот совещание французских и швейцарских социалистов постановило, что мы обязательно должны ехать через Германию. Среди них — социалист Платтен, которому выбивали зубы в рижской тюрьме. И это ложь, что нас везли в богатом вагоне, — в самом обыкновенном. А когда германские социал-демократы хотели явиться к нам в вагон с приветствием — мы сказали, что нанесём им оскорбление действием, потому что они связаны с Вильгельмом.
Ах, балабан лукавый. Шумнул ему, как выстрелил, Горовой:
— А теперь вы — не связаны?
Но Зиновьев вроде не слышал, да морда у него бесчувственная, его хоть по щеке лупи, он своё:
— Исполнительный Комитет Совета одобрил наше поведение. А теперь едут через Германию товарищ Мартов, Аксель-род и другие видные социалисты. И все проехавшие через Германию жаждут, чтоб их предали суду! Потому что этот суд окажется судом против Временного правительства. — Ага, уже покусывает. И крепчает голос (откуда голос такой в мешке?). — Я уверен, что если мне дадут месяц, чтоб объясниться с населением, то нет такой силы, которая разделила бы большевицкую партию с народом: наша партия выражает то, что на душе у народа!
Ну, обвисляй, рассвободился уже. Ещё прошёл шумок, кто с соседом, кто и похлопал, опять же Крыленко, а может и из подсаженных, не прервали, дальше. А тот видит, что выбрался, и — крепче:
— Войну — решили не рабочие, не крестьяне, и даже не Государственная Дума, а разбойники Николай с Вильгельмом. А третий с ними — английский король. И в Италии, и в Японии тоже есть монархисты, которые вешают социалистов. И надо свергнуть все монархии, а не нападать только на одну германскую. Что просто „Германия напала на нас” — вульгарное рассуждение, в нём нет ни тени объективности.
То есть, Горовой толкует Кожедрову, германскую сторону застаивает.
— Припомните 1898 год, Фашоду. — (Эт' ещё чего?) — Тогда английский капитал победил. Это ложь, что Англия давно наша союзница: в русско-японскую войну она стояла за спиной Японии, помогала ей. А Сердечное Согласие — это чтобы вместе грабить Персию.
— Верно! — одобрительно вскликнул — кто же? — прапорщик Чернега.
— Мы должны знать, во имя чего ведётся война. Все тайные договора должны быть опубликованы, — те договора, которые Милюков и сейчас признаёт существующими. Что война не изменила своего классового характера от революции — больше всего и доказывается неопубликованием договоров.
— Долой их! — крикнули. (Кого? — большевиков? договора? — договора, знать.)
— Вы, идущие в окопы проливать свою кровь, имеете право знать эти договора! Там — о разграблении Турции, Африки...
— Тогда и немцы узнают! — ему.
— Да немцы знают их лучше нас. Их не знает только наш русский народ. В этих договорах торгуют народами как скотом.
Во закидывает. А может и правда чего такое там кроется?
— А ещё виновники войны — банки! Обревизовать банки: кто их члены? может нынешние министры? То-то правительство и не хочет разрешить земельный вопрос в интересах крестьянства. Тормозит введение
