совершил для меня подвиг?..
Есть упрёки, уже не раз брошенные ему в лицо. А есть — не прорвавшие, как нарыв, они-то и мучат больше всего. А никому не выскажешь, неловко и Сусанне. Так пусть — ему!
5. Ты убил во мне все желания одно за другим — кроме одного, которое разгорается, оттого что после твоей измены оно открылось ненасыщенным. И оттого, что оно оскорблено...
Ах, если бы мне больше легкомыслия в молодости и потом — мне не было бы так тяжело сейчас!
Как прогнать мучительные мысли? Сядешь и растравляешь себя си-минорной похоронной сонатой Шопена. Нет, жить мне, по-видимому, больше невозможно. Это — ужас, которого человек не может вместить! Безумствую от мысли, что он не томится по мне, как я по нему. Оправдать его может только полная неспособность понять женскую душу.
Нет! Ничто не может его оправдать! Иногда — припадки бешеной ненависти к нему! Чувствуешь в себе силу на зло, какой никогда не испытывала. Он ещё не знает, как обманутая женщина умеет мстить!
Да, мысль о
Но ревности — он не умеет ощущать, у него плоская сухая душа. Ревности — в нём не расшевелить.
Отравиться? — было бы легче всего. Но это не была бы настоящая месть. Он — не достоин её смерти.
Как и жизни её не достоин.
Бьёт и бьёт одна мысль: он мною пожертвовал! Он мною пожертвовал!
Хотя иногда облегчение: намного легче, когда видишь, что и он тоже мучается, ему тоже трудно досталось.
А иногда и его страдания уже не утешают, уже не кажутся доказательством любви.
... Да я по сути больна... Я не просто срываюсь, я больна.
Да! И он же бросил это слово: „клинический случай”. Так он —
Он — понимает! Так тем он виновнее!
Да, больна! И не Обвинительный Акт, — надо спешить записывать симптомы болезни, чтобы было что показать врачам. Тут помогут записи из дневника — хорошо, что всё время записывала состояние, сон, аппетит.
Этот замкнутый флигель, эта бездеятельность, оторванность от людей — меня погубят. Обстановка в этом флигеле уже невыносима, всё — отвратительно, до чего ни дотронуться. Переездом в Могилёв я себя и погубила. Каждый день здесь — уносит год моей жизни. Как я извелась! В здоровом состоянии как бывает приятно проснуться и порываться к делу. А теперь — одно отвращение.
Нет, надо срочно советоваться с врачами: что нужно? Лекарства? массажи? разнообразные впечатления?
Не потерять мужества и спасти сама себя. Методически записывать разные случаи с собой, эти внезапные перемены настроения, чтобы всё это можно было бы сопоставить, и по такому развёрнутому объяснению станет ясно врачу.
Выздороветь! О, как хочется выздороветь! Ничего больше не хочется больной душеньке!
Чтоб над каждым делом не распускался чёрный лопух бессмыслицы: а зачем?
146
Сколько уже раз Фёдор и приезжал, и уезжал из своей станицы, да не меньше двух раз в году, и в эти военные тоже, — и почему-то каждый раз при отъезде натеняется страх: что-то случится в будущем, и он больше в станицу не вернётся. Ничто бы не должно помешать? — а каждый раз не знаешь. Летом на садах ляжешь вопрокидь или сидишь на лавочке, — такая тишина, лёгкость, душистость, меланхолически воркуют горлинки в вербах, по небу еле перетягиваются редкие перистые облачка, и такая вдруг охватит тоска: милые садочки, до свиданья! Убогий и милый, неотрывно-родной мой угол! сторона родимая, где пупок резан, — не вечно возвращаться мне к тебе. Смерть? Мысль о ней почему-то всё чаще тревожит. Хотя ведь не стар ещё, полусотни нет. Хотел бы молиться? — нет сил и молиться. Если приедешь в Глазуны под Пасху — сходишь, может быть, к заутрене, когда все. А в иной раз — так звон со старой колоколенки только раздражает: слишком долго звонят. Сходишь на могилки родителей — поцелуешь, погладишь кресты, а сердце — нет, не плачет, не дрожит, — зарастать стало?
Но и как безрадостно: все мы, все мы туда пойдём.
А теперь ехать в станицу — с Зинушей?! Сговорено...
А — робость настигла. И опять не решиться никак.
Вода — спала, каждому ясно, хоть и из газет, — и Зина уже с чемоданом собранным, все юбки-блузки разглажены, ждёт вызывной телеграммы. Она уже по первой его телеграмме заподозрила: ведь он — в Новочеркасске, а сюда путь не загорожен, а там дальше поедем вместе? И — видит её Федя в тамбовском знакомом домике, будто и сам там опять, вот видит вочью перед собой её строго-пламенный взор — и трудно выдержать, Федя отводит глаза.
А вызвать вот — не хватает последнего душевного усилия. В Петербурге казалось — решился. А на Дон приехал...
Сейчас в станице будет больше всего хлопот с садами. Любит их Федя, подкупил к своему надельному ещё и смежных. (И ещё покупал у станичного схода за 50 рублей неиспользуемый школьный участок — под опытное виноградарство и садоводство, но не разрешил окружной атаман.) Сейчас время — сады обмазывать, а после цветения — опрыскивать, а молодые посадки поливать, и вечный страх, не появился бы долгоносик, а то какие-то мотыльки налетают, прямо землю застилают. Есть обильные вишни, яблоки, есть груши, сливы, слабые абрикосы. А тут пора виноград открывать, уже пускает ростки, а там ставить колья, привязывать. И всё ж от погоды: как прошлый год в это время лили дожди что ни день, все улицы в воде, палисадник заплыл, — а то нет дождей, нет! это донское: и туча чёрная проплывёт — а нет ни капли! сушь, ветер, с утра уже печёт, корма выгорают, мотыки об землю звенят как косы, да не было бы пожара. А свежеет к вечеру воздух — стерегись заморозка, не пришлось бы этой ночью костры из мусора разводить. А то смотри — арбузы не взошли, по старой посадке нужна новая. А ещё ж — на огороды баб искать. Да плести плетни, обгородить леваду и гумны. (Да даже одно, как не подумал раньше: что уборных в станице отроду нет, оправляются на базу, на забазье, — как это Зине вымолвить?) А у лошади одной — вдруг глазное что-то, у другой экзема, — давай зелёное мыло, да цинковую мазь. Да со всем же скотом сколько хлопот, да молочные скопы...
И разве же Зина сколько-нибудь вместит все эти заботы? Ей они — что?
Маша одна — колотится и колотится. Не всякому работнику прямо прикажешь: ещё угодить надо, как ему хочется делать. А за садом ухаживать — верно говорит: что детей растить. И с болью торгуется Маша за каждый федин рубль: „теперь народ остервенился и в деньгах сытости не знает”. Вот — брат приедет, всё сам рассудит, верно ли делала. А по теперешнему времени ещё и запас набирает: 12 пудов сахара да 6 пятериков хорошей муки, а уже и страх: „будет реквизиция — у нас возьмут”.
И все эти годы — тянет Маша одна, одна всё семейное, и шлёт Фёдору грамотные точные отчёты. А сил с годами у неё не прибавляется: уже еле ноги таскает, голова болит, а при покосах, в рабочую пору так и ревёт от неуправы.
А ещё ж от Дуни — крест да терпение. Глупые дикие выходки — и не спросишь с придурошной, а ей уступать, только так и поладить.
А был момент, когда Александр потребовал выделить ему долю. Фёдор только ахнул: да кто тебя подменил? Неужели я у сестёр, курушат беззащитных, дам отнять последний кусок?
