Не прежде погибло всё, а вот сейчас, в этой тягомотине, погибало.
Неслышно пробившаяся травка уже сильно зеленела там, здесь.
Какая-то козявка всползла на головку его сапога и ползла, ползла выше, уже до верха голенища. Георгий наклонился, смахнул её назад, в траву.
Ещё молча, в этой мирной тишине и тепле, она сидя — он стоя. Уже думал и просто молча уйти.
И вдруг — Алина сказала неожиданно:
— А может, мне съездить в Москву, развеяться?
Какая счастливая мысль! Какое облегчение сразу! И правда, может вся эта болезнь и развеется сама. И хоть малый кусок жизни — без выслушивания упрёков, без сопереживаний. Стараясь не выдать радости:
— А что? Неплохая мысль. Может, сразу тебе и легче станет.
— Должно же случиться чудо! — сказала Алина с надеждой, и глаза её стали светлы. — И я — выздоровлю. И снова обрету право на жизнь!
— Дай Бог, дай Бог. Конечно поезжай.
— Мне нужна осмысленность жизни! Если ты не в состоянии мне её дать... — Но вглядываясь с тревогой: — Но ты же не разлюбил меня совсем? Ты — хоть на мизинчик меня любишь?
Схмурила лоб и отмерила, показала часть мизинца.
Мучительная, пила по нервам, — и почему-то своя.
162
Не приедет? Этой весной не приедет?..
В начале мая наши ночи уже так заметно белеют. Зоренька — и Зоренька...
Мне без вас и весна эта не нужна.
А вы — позовите меня! — я лёгкая. Я приеду куда угодно, хоть в Астрахань!
У вас на Волге стало худо — а в Петербурге стреляют. Всё как-то закачалось, ненадёжно. И грозят голодом.
Затащили меня на концерт Вертинского — а он по-прежнему в костюме Пьеро, и по-прежнему:
И публика аплодирует, и летят цветы из зала. Как ничто не изменилось.
Что же с нами будет? В этих бурях я боюсь и совсем потерять к вам последнюю ниточку.
Ой, не кончится это всё добром. Это — худо кончится...
163
Они называли себя ЦК — потому что у всех революционных партий был ЦК, почти всегда подпольный, страшный и кровавый. А кадетам чужи были эти все атрибуты, однако для солидности и они, уже много лет тому, завели ЦК — и принимали на нём важные партийные решения.
Но, может быть, никогда такое важное, как сегодня.
И вот они собрались, три десятка лидеров, в небольшом лепном зальце второго этажа своего прелестного особняка на Французской набережной, почти посередине между Троицким и Литейным мостом. Через цельностекловые зеркальные высокие окна перед ними текла Нева — сегодня безжалостного стального цвета и взрябленная порывистым ещё холодным ветром. И солнце не блестело по ней, зайдя уже позади дома. Иногда проносились катера, покачивались лодки, проплывали невысокие баржи, пропускаемые мостами без развода.
Левей за Невой — желтела Петропавловка. А прямо напротив начинался исток Большой Невки, отчего невская стихия казалась ещё шире.
Предстоящий сегодня диспут выходил далеко за личную судьбу Милюкова, и других министров- кадетов. И даже за судьбы всей кадетской партии. Да в сквозной исторической ретроспективе-перспективе — это была судьба всей российской интеллигенции и всего российского Освободительного Движения за 100 лет.
Но коллеги Павла Николаевича этого не понимали. А некоторые так и думали, что тут — всего лишь личная амбиция его.
Смысл предстоящего решения ЦК кадетов был: сохранимся ли мы как духовные руководители разбереженной России — или навсегда потеряем право на это руководство. А сложность, почти не объяснимая коллегам: для того чтоб это руководство оставить за собой — надо сейчас отказаться от всякого участия в правительстве. Сейчас уйти — это и значит: резервировать за собой будущее. Коалиция с социалистами — всякая сейчас обречена, только затяжка агонии. Надо быть готовым — к стоянью
Но прямо вот так всё и сформулировать — никак было нельзя, не наберёшь голосов.
Председатель ЦК, как и вождь партии, был Милюков, товарищем его — Винавер. Но сегодня Милюков не вёл заседания, потому что был главной фигурой нынешнего раздора, да и предстояло ему дольше всех выступать. Вёл заседание Винавер, он и начал прения.
Прения могли ещё двояко развиться, дать перевес туда или сюда, но они оба пришли на заседание с уже ясным решением для себя. Им двоим были известны и все подробности переговоров. Сегодня утром Винавер с Набоковым уговаривать Милюкова приезжали к нему домой, и был ещё долгий и откровенный разговор, и Милюков выражался в конце концов, как не бывает у него, безо всякой риторической брони, без охранительной связи фраз, — и открылось до конца, как же он обижен, ранен, и не согласится ни за что, и ни на что. Но тем более Винавер и Набоков испытывали свою ответственность выправить партийную позицию и спасти партию.
И хорошо всё обдумав, и найдя точные формулировки, со всей адвокатской опытностью десятилетий, Максим Моисеевич повёл своё первое выступление.
В нашей среде — колебания, и отнюдь не по личным соображениям. Мы стоим на пороге самого принципиального вопроса: успешна ли будет новая предлагаемая правительственная комбинация и участвовать ли нам в ней. И нам нужно разрешить его так, чтобы партия наша по-прежнему осталась бы хранительницей добытой народом свободы. Собственно, наш выбор: уйти ли из правительства? — и, будем последовательны (тут он клонил весы): значит обессилить его, развалить, либо полностью отдать социалистам. Альтернатива: при уходе Павла Николаевича — другим членам партии остаться в коалиционном правительстве и укреплять его всеми силами. При нашем решении надо всё время помнить, что каждый лишний час кризиса власти в геометрической прогрессии увеличивает опасность положения страны и обесценивает те средства, которые ещё час назад могли бы помочь. После апрельского кризиса каждый случай анархии воспринимается ещё тревожней. Всякое решение должно быть такое, чтобы правительство могло без перерыва и упадка сил продолжать исполнять свои обязанности. (Снова клонил.) Чтобы не прерывалось органическое творчество.
Но не упустим, что все политические течения в стране, кроме анархо-ленинских, сейчас требуют коалиционного правительства. И нельзя не радоваться, что правительство и Совет рабочих депутатов пришли наконец к соглашению. Если б это не произошло — могла разразиться гражданская война.
