свой скромный дар.
– Мама, сестренка… – не надеясь на чудо, он все же пытался призвать их души. Но души молчали, не откликались на зов.
– Лучше не звать, – сказал стоявший невдалеке парень из отряда живых. – Иначе вновь поднимутся нежитью. Пусть лучше такой покой. Бездушный…
Он повернулся и пошел к берегу. Ветер крыльями вздыбил плащ у него за спиной, и Дарган увидел желтый кожаный камзол и широкий пояс с металлической пряжкой. Мелькнул зеленый рукав рубашки. Имперец? Следопыт? Разведчик… Он шел к кораблям, и никто почему-то не обращал на него внимания. Не иначе, выпил какое-то зелье, чтобы остаться невидимым для неживых глаз. Один Дарган его заметил. Но окликать не стал. И призывать караульных – тоже.
У причала армия Мортис садилась на корабли под черными парусами. Все моряки умерли накануне – никто не защитил экипажи от магии смерти. Самые отчаянные бросались в воды залива и пытались его переплыть – хотя в этом месте залив так широк, что даже в ясную погоду не виден противоположный берег. Отравленные магией смерти, беглецы погибали в волнах, и их трупы плыли по водам залива и уносились течением в Горговое море.
По дрожащему трапу взошел Дарган на борт корабля. Ни раз при жизни он не покидал Алкмаара.
Иногда приходится умереть, чтобы отправиться в путешествие.
– Вс-се гномы умрут, – шептал Прушин. – Все гномы умрут. С-скоро.
Когда глашатай Мортис повторял эти слова, Даргану казалось, что он давным-давно ненавидит обитателей северных гор, что жаждет отомстить гномам за то, что их бог Вотан убил Галлеана; за то, что богиня жизни, прекрасная Солониэль превратилась в ужасную Мортис, несущую смерть.
Но стоило голосу Прушина умолкнуть, как вместе с шипением глашатая уходила из сердца Даргана эта чужая, наведенная ненависть. Да и ненависть ли это была? Скорее, чувство, похожее на боль. Сродни той боли, что вспыхивает, когда соль сыплют на рану.
«На первую рану после боя надобно сыпать соль, а не накладывать повязку, – говорили воины Алкмаара, – тогда все новые раны покажутся легкими по сравнению с первой».
И старые воины непременно сыпали соль на раны новичкам.
Но что делать, если первая рана – смертельная?
Они сожгли на имперском побережье несколько рыбацких поселков, убив всех жителей, разрушили Свайный город и верфи и, оставив позади себя пылающие корабли, устремились по лесным дорогам в сторону Альмарейна.
Армия Мортис двигалась так стремительно, что деревья, кустарник, трава чахли и засыхали только лишь вдоль дороги, а лес в глубине сохранял жизнь нетронутой. Но все равно в ужасе убегало зверье, кричали птицы, устремляясь на запад.
Охотники и углежоги, торговцы, моряки и крестьяне, успевшие бежать с побережья, собрались в маленькой крепости на берегу мелкой речонки и попытались дать отпор нежити, но были раздавлены и растерзаны за несколько часов. Командовавший отрядом рыцарь был умерщвлен и поднят рыцарем смерти.
Он выл по ночам так, что кровь стыла в жилах.
Но днем, столкнувшись с отрядом имперских рыцарей, новообращенный кинулся в гущу сражения с такой яростью, что рассек отряд надвое и самолично убил троих.
Да, этот возненавидит гномов всем сердцем.
Берегитесь, Горные Кланы!
Трепещи, король гномов Стурмир Громобой!
Но кто такой король Стурмир Громобой?
Нет, не было ненависти к гномам в сердце Даргана, несмотря на шипение Прушина. А вот ненависть к Зитаару с каждым днем разрасталась в переставшем биться сердце.
Издалека завидев рыцаря смерти, Дарган сжимал кулаки. В отличие от прочих, Зитаар сам воззвал к Мортис, сам передал безмясой свое тело и душу, лишь бы она дала ему шанс отомстить и завладеть любимой. Можно ли променять жизнь на любовь? Даргану казалось, что такого обмена быть не может. Ведь соединиться с любимой мертвый Зитаар мог только после ее смерти. То есть рыцарь смерти готов был убить любимую, чтобы только заполучить ее. Дарган был уверен, что Лиин жива, и надо было лишь найти ее, сберечь, спасти, а потом самому вернуться к жизни. Один вопрос – как?
– Лиин жива, я верю, что Лиин жива, – шептал Дарган. – Но ты ее не получишь. Никогда!
Лиин, где же она? Дарган пытался вспомнить, что произошло в Тагении. Но в памяти вставали лишь какие-то обрывки. Его разум, ослепленный отравой чумы, хранил только тени воспоминаний. Вот Лиин склоняется над ним, вот ловит его последний выдох, пьет дыхание. Несомненно, она провела обряд, о котором сам же Дарган и рассказал ей – она сохранила его душу и заключила в талисман. То, чего так страшились все предки Даргана, он осмелился, наконец, свершить.
Именно силой своей души теперь и жил Дарган – «Светом души», а не магией Мортис, в отличие от всех других в армии нежити. Но кто знает, не подчинит ли эльфийский медальон себе душу, навсегда заключенную в темнице из белого металла? При этой мысли Дарган содрогался и невольно прикладывал руку к тому месту, где под одеждой и нагрудником сберегался талисман.
Неужели Дарган смелее других и умнее других? Почему никто из его предков не осмелился попросить потомков поместить его душу в медальон? Все они предпочитали знакомое посмертие алкмаарцев неведомой магии эльфов. Но, самое главное, ни отец, ни дед не ведали, как вернуть подлинную жизнь сохраненной в талисмане душе.
Одно было ясно – талисман сберегал тело Даргана – его мертвая плоть не гнила, оставалась такой же, как и в день смерти. Но и по-настоящему живым Дарган уже не был. Его дух породнился со смертью, и с каждым днем все меньше ужасала окружавшая его нежить. Юноша почти с наслаждением вдыхал мерзкий запах гниения, плывущий со всех сторон. Но точно так же (Дарган видел это с каждым днем все яснее), что и те из адептов Мортис, кому она сохранила тела живыми, точно так же сживаются, срастаются со смертью. Уже без прежней брезгливости обращались они с мертвецами, уже не морщились, глядя на гнилую плоть, не отворачивались, когда ветерок бросал им в ноздри смрад разложения, сами порой протягивали флягу с водой и не брезговали пить после того, как горлышка фляги касались мертвые губы.
Теперь, когда мать и сестра остались в песчаной траншее, Дарган все чаще думал о побеге. Но мысль, что где-то среди людей и нежити бродит его Лиин, тут же лишала его воли. Вопреки всякой логике он все еще надеялся, что Лиин где-то здесь, что она жива, и лишь неведомое волшебство скрывает ее от Даргана. Странное это было чувство. Иногда оно почти пропадало, и тогда Дарган вполне отчетливо сознавал, что Лиин никак не могла остаться в живых, а если она и избегла Песчаной траншеи, то не потому, что осталась жива.
Дарган видел, с каким восторгом служат Мортис ее высшие слуги. Бессмертие – даже в таком непотребном обличье, даже на службе у самой смерти – казалось им высшим и бесценным даром. Но Дарган не верил, что Лиин тоже оказалась такой – способной принять это сотворенное магией смерти существование. Сам он всей душой сочувствовал тем, кто, очнувшись после смерти, в отчаянии рвал на себе волосы и пытался отказаться от насильно дарованного бессмертия с обязательством служения Мортис.
После каждого такого обращения Дарган старался уйти как можно дальше от лагеря – насколько позволяли зоркие часовые.
Вскоре само собой выяснилось: чем дальше Дарган уходил от походных шатров, тем отчетливее осознавал, что Лиин нет в армии Мортис. Тогда еще сильнее разгоралось желание бежать. В такие мгновения вспыхивала в его душе, заключенной в волшебном медальоне, надежда. Совершенно непонятная, смутная, надежда на то, что Лиин каким-то чудом избегла всеобщей участи, что уцелела и ждет его, Даргана, неведомо где. Чтобы лучше понять движения своей души, Дарган клал руку на медальон и плотнее прижимал подарок бога эльфов к своей груди. Тогда голос Прушина смолкал окончательно, воля Мортис превращалась в смутную, почти нестрашную тень, побег казался не просто допустимым, а вещью вполне возможной. И надо было только все обдумать и найти подходящий момент. Правда, в такие мгновения медальон жег кожу в прямом смысле слова, оставляя на теле Даргана темные пятна.
Большинство мертвецов полагали, что Дарган – один из рыцарей Мортис, поскольку сохранил свою
