вписывается в рамки второго демографического перехода, который характеризуется низкой рождаемостью при одновременной низкой смертности и росте продолжительности жизни. Не говорю уже, что есть чудовищная несообразность в том, чтобы считать признаком развитости и цивилизованности сознательный отказ иметь детей. Это – подмена понятий: разрушение в подлинном смысле слова базового инстинкта продолжения рода возводится в ранг высшей и чуть ли не жизнеутверждающей ценности. В этом смысле современный либерализм, поощряющий отказ населения развитых стран от воспроизводства, выглядит изощренной формой самоубийства; а общество, смирившееся с подобным положением вещей, можно смело считать психически и морально ущербным.
Но и русское общество советской эпохи вряд ли было в этом отношении более здоровым. Ведь в узко биологическом смысле русский жизнеродный потенциал оставался весьма значительным: с конца 1950-х гг. в России на одно рождение устойчиво приходилось около двух абортов (официально разрешенных в середине 50-х годов), количество которых составляло около 4 млн в год. Общий печальный итог - 100 млн неродившихся детей! Отказ от детей и массовое детоубийство (аборт и есть узаконенное детоубийство) свидетельствовали о капитальном и всеобъемлющем морально-психологическом и экзистенциальном кризисе русского народа. Точно так же пьянство и алкоголизм, повышенный травматизм и т.д., которыми принято объяснять сверхсмертность русских мужиков цветущего возраста, были симптомами, внешним выражением глубокого русского надлома.
Демографический кризис тесно взаимоувязан с морально-психологическим. Определить, что в данном случае первично, а что вторично, вряд ли возможно, да и не нужно: одно перетекало в другое. Вероятно, то были различные аспекты ослабления русского витального инстинкта – воли к экспансии и воли к доминированию.
В последней трети XX в. впервые за столетия имперского служения русские перестали ощущать себя сильным и уверенно смотрящим в будущее народом, которому по плечу любой груз. Русская демографическая слабость слишком очевидно контрастировала с демографической силой, демонстрируемой Средней Азией и мусульманскими регионами Северного Кавказа.
В Таджикистане естественный прирост населения в 70-е годы в 6 раз превышал естественный прирост в РСФСР, узбеки в течение нескольких десятилетий превратились в третий по численности советский народ. К исходу Советского Союза среднеазиатские титульные народы вышли на траекторию удвоения своей численности каждые 25 лет! В 1970-е гг. западные аналитические центры прогнозировали, что к концу XX в. Советская армия будет более чем наполовину состоять из мусульманской молодежи Средней Азии и Кавказа.
Противоход демографической динамики весьма нагляден на примере изменения этнического баланса в Казахстане. 1939 г.: русских – 2,5 млн, казахов – 1,9 млн; 1959 г.: русских – 4 млн, казахов – 2,8 млн; 1979 г.: русских – 6 млн, казахов – 5,3 млн человек. Если до 1960-х гг. рождаемость в русских и казахских семьях была сопоставимой (а в первой половине XX в. русские женщины вообще рожали больше, чем казашки), то в 60-е годы произошел перелом в рождаемости, вследствие чего уже в 70-е годы у казахов рождалось в 2 раза больше детей, чем у русских.
Аналогичным образом дело обстояло в Чечено-Ингушетии. К началу 60-х годов русских там жило больше, чем чеченцев с ингушами: 348 тысяч против 292 тысяч; вполне сопоставимой была и рождаемость. Но в конце 1970-х на одного русского ребенка рождалось уже 5 вайнахских. С учетом миграции доля русских в населении республики снизилась до 23 %[200].
Ретроспективно, с современной наблюдательной позиции случай Чечни особенно важен ввиду рельефной связи демографической и политической динамики, как наглядная демонстрация политической проекции биологической силы. Обобщая, можно назвать это «косовской моделью» политики, разворачивающейся следующим образом: высокая рождаемость - изменение этнического баланса – выдавливание «чужаков» - дальнейшее изменение этнического баланса – требование сецессии при благоприятных политических условиях[201].
Можно, конечно, предположить, что в основе русского кризиса лежала некая неизвестная нам, не выявленная закономерность функционирования этничности как биосоциального феномена. Но лично мне кажется более вероятным, что русских сломала чудовищная ноша «социалистического строительства», добавленная к их традиционной роли гаранта стабильности, территориального единства и главного мобилизационного ресурса страны. Русский жизнеродный потенциал, по точному замечанию патриотического публициста, был переплавлен в военное и экономическое могущество СССР, в заводы и ракеты[202]. Но даже металлические конструкцию «устают» и не выдерживают, что уж говорить о людях. Русская сила оказалась отнюдь не безразмерной, а исчерпаемой. Мощная коммунистическая прививка реинкарнировала традиционную империю в модернистский СССР, тем самым продлив ей жизнь, но она же оказалась фатальной для судеб народа, служившего империи рабочим скотом и пушечным мясом.
Конец империи стал прорисовываться на историческом горизонте задолго до ее формального роспуска. Симптомы очевидной деморализации русских, их усталости от имперской ноши проявилась еще с конца 1960 -х гг., когда впервые начался русский отток с национальной периферии (в Закавказье выезд русских стал преобладать над въездом). В начале 1970-х гг. в СССР произошел качественный перелом в направлении миграционных потоков: стал быстро уменьшаться приток населения на Юге и увеличиваться поток, направленный на российский Север и Восток. Началась «репатриация» русских из национальных регионов. В 70-е годы численность русских сократилась в Азербайджане и Грузии, в 80-е – уже во всех закавказских и среднеазиатских (за исключением Киргизии) республиках (в первых – более существенно). С 1959 по 1989 г. количество русских в Азербайджане сократилось с 17,3 % до 7,6 % от общей численности населения, в Грузии – с 10,1 % до 6,3 %, в Армении – с 3,2 % до 1,6 %. С 70-х годов Россия имела миграционный прирост со всеми республиками СССР, за исключением Прибалтики.
Одновременно начался отток русских из ряда российских автономий, в первую очередь северокавказских (Дагестан, Чечено-Ингушетия, Северная Осетия), что особенно рельефно проявилось в Дагестане, где их численность сократилась с 214 тыс. в 1959 г. до 166 тыс. в 1989 г.[203]
За этими изменениями миграционных потоков стоял слом фундаментальной тенденции отечественной истории. На всем ее протяжении территория этнического расселения русских только расширялась, русские миграции носили центробежный характер, при этом с XVI в. преобладало движение на юг и восток. И вот создавший Россию многовековой колонизационный тренд завершился, более того, начался процесс реколонизации: «…характерная для истории русских инерция движения, “растекания” по территории страны уменьшилась, наступил момент относительного покоя, перелома, после которого зародилось и стало набирать силу противоположное по направлению движение – центростремительное, “собирающее”»[204]. Русские оставляли освоенные ими территории и возвращались домой, в Россию.
Этот тектонический сдвиг более чем наглядно свидетельствовал об исчерпании русской силы, выражал массовое ощущение, что русская миссия - великая и невыполнимая - завершилась. Прежние социокультурные и морально-психологические механизмы легитимации и компенсации русского бремени больше не работали. Задолго до того, как Александр Солженицын написал афористичную фразу «Нет у нас больше сил на империю!», это тревожное ощущение охватило миллионы русских сердец.
Именно на рубеже 60-70-х годов XX в. ряд русских националистических интеллектуалов впервые пришел к выводу, что сохранение Советского Союза представляет кардинальную угрозу существованию русского народа ввиду противохода демографической динамики восточных славян и среднеазиатских и кавказских народов. Появление – впервые в отечественной истории –
Своей глубинной эмоцией русские заражали другие народы Советского Союза: «В этом движении в Россию русские не остались одинокими, увлекая своими потоками и население других, некоренных для тех
