доминирование в северной Евразии. Значение России как военно-стратегического и геополитического фактора с начала XVIII в. постоянно возрастало. Она стала главным театром военных действий и сыграла решающую роль в битвах за мировое господство, разворачивавшихся в XIX и XX вв. (наполеоновские, I и II мировые войны).
Не выглядит ли это утверждение преувеличением применительно к I мировой войне, в которой Россия оказалась в роли проигравшей стороны? Но если бы не поспешное русское наступление на Восточную Пруссию, то уже осенью 1914 г. победоносные тевтонские колонны могли промаршировать по Елисейским полям. Одним сокрушительным ударом Россия подорвала военную силу и моральный дух Австро-Венгрии. Сошлюсь, наконец, на авторитетное мнение крупнейшего британского специалиста по истории имперской России Доминика Ливена: «Без России Антанта никогда не смогла бы победить центральные державы. После выхода России из войны лишь обращение к США могло спасти ее»[8].
Эти грандиозные успехи и достижения русских и России были обеспечены в сжатые сроки и оплачены высокой ценой, но, делая поправку на масштаб, время, сложность задач и агрессивный внешний контекст, вряд ли более высокой, чем аналогичные достижения Запада.
Упоминание о «цене» здесь не случайно. Даже позитивный взгляд на русскую историю указывает, что оборотной стороной ее успехов была непропорционально высокая человеческая цена. Что уж говорить о «черной легенде», где наше прошлое предстает нескончаемой чередой катастроф и кровавых преступлений с миллионами жертв. Однако представление об имманентных русской истории жестокости и варварстве вдребезги разбивается при ее сравнении с историей Запада.
Начнем с Ивана Грозного, чье прозвище на иностранные языки переводится как «Ужасный», хотя семантические значения этих слов совсем не близки. Так вот, этот царь казнил около 4 тысяч человек, а его английская современница, «пошлая девица» Елизавета I, – 89 тысяч своих компатриотов. И что же? Один монарх вошел в историю символом жестокости, а другой считается величайшим государственным деятелем Британии. Разорение Иваном IV Новгорода Великого выглядит детской шалостью на фоне альбигойских войн, когда крестоносцы вырезали больше половины населения Южной Франции.
Потери России в Смутное время рубежа XVI и XVII составили, по некоторым оценкам, до четверти населения. Тридцатилетняя война стоила Германии не меньше половины населения.
Ну уж с большевистской революцией, гражданской войной и последующими коммунистическими делами русские всех переплюнули, - скажет кто-то. И глубоко ошибется. Жертвами революции и гражданской войны в России стали 16 млн человек – цифра колоссальная и беспримерная. Но в отношении к общей численности населения Франция в эпоху своей Великой революции понесла потери больше, чем Россия, или, в случае минимальных оценок, сопоставимые с российскими. Не говорю уже о Германии, цена капиталистической революции (так нередко называют Тридцатилетнюю войну) в которой оказалась еще выше.
Социальная и антропологическая цена советской коллективизации сравнима с огораживаниями, массовыми захватами общинных крестьянских земель в Англии. 72 тысяч бродяг и нищих, повешенных в Англии первой половины XVI в.; массовая высылка английских крестьян, ставших бродягами, на галеры; изгнание 15 тысяч крестьян из графства Сазерленд (в XIX в.! и это лишь один эпизод) и многие другие вещи из того же ряда были ничем не краше и не гуманнее высылки «кулаков» в СССР 1930-х гг. А доля жертв в общей численности населения в советском и в английском случаях сопоставима. Такова была страшная цена, заплаченная за модернизацию, причем европейская цена вряд ли существенно ниже российской.
Еще один жупел – сталинские репрессии, подлинные масштабы которых значительно меньше оценок, ставших общим местом и составляющих предмет тщательно культивируемого мифа. Какова же реальность?
В общей сложности с 1930 по 1953 г. через лагеря и колонии прошло 18,3 млн человек, то есть ежегодно в местах заключения в среднем находилось около 1,5 млн человек (когда больше, когда меньше). Для сравнения: в демократической России конца 1990-х гг. насчитывалось почти столько же заключенных при меньшей численности населения страны; сейчас – 890 тысяч человек
Собственно «политики», то есть осужденные за контрреволюционные преступления, в общей численности зэков сталинских лагерей составляли 20,2 % ((3,7 млн). Из них были приговорены к расстрелу 786 тысяч человек. Что и говорить, очень много. Однако это равно суммарной статистике убийств (без умерших от ран и пропавших без вести) в России в течение последних пятнадцати лет[9]. Даже в праведном негодовании не стоит изображать Сталина хуже, чем он был. В нашей истории хватало подлинной крови, но, в общем, она была ничуть не более кровавой, чем история многих европейских стран и народов.
Отличие от Европы в данном случае состоит в следующем. Там «хвост рубили по частям»: процесс модернизации, включая раскрестьянивание, занял десятилетия и даже столетия, а в России его отрубили сразу. Наши основные потери от и вследствие модернизации сконцентрировались по времени, уложились в какие-то 30-40 лет XX в. Форсированный и жестокий характер модернизации (а где она была мягкой и гуманной?), хронологически совпавшей с Великой Отечественной войной, стал причиной беспрецедентного социального и морально-психологического стресса, вызвал русский этнический надлом. Ведь главной человеческой силой модернизации и костяком вооруженных сил империи были русские, на которых и без того традиционно падала непропорционально высокая социальная нагрузка. Вообще историческую особенность России составляла более высокая, чем в Европе, норма социального давления, что было вызвано агрессивной внешней средой, неблагоприятными природно-климатическими условиями и фактором необъятного пространства.
Поэтому самое парадоксальное и потрясающее в русском успехе то, что он был достигнут не благодаря, а
Право на гегемонию в северной Евразии русские заслужили не только успешным ответом на вызовы природы и климата, но и вырвали в жестокой и бескомпромиссной конкуренции с другими народами. «Ничто не предвещало двенадцать веков тому назад, что малочисленный юный народ, поселившийся в густых лесах дальней оконечности тогдашней ойкумены… страшно далеко от существовавших уже не одну тысячу лет очагов цивилизаций – что этот незаметный среди десятков других народ ждет великая участь. Наши предки оказались упорны и удачливы. Куда делись скифы, сарматы, хазары? Были времена, когда они подавали куда больше надежд. Где обры, половцы, печенеги, берендеи?… История всегда была безумно жестокой; милосердие к малым, слабым и проигравшим – изобретение новейшее и еще не вполне привившееся»[12]. В конечном счете в пользу Московии решился и «старый спор славян между собою», хотя ее «стартовая» позиция выглядела несравненно более уязвимой в сравнении с Литвой и Польшей.
Вот так в борьбе с природой, климатом и другими народами (каждые два года из трех своей истории Россия находилась в состоянии войны) русские завоевали право организовать социально-политический и экономический порядок на необъятных евразийских пространствах на свой лад.
В части долговременного успеха русские могут смело делить пальму первенства с англосаксами, хотя и те, и другие в Большом времени, похоже, уступают китайцам. Однако в чем русские, безусловно, вне конкуренции, так это в невероятной способности добиваться масштабного успеха вопреки всем и всяческим обстоятельствам.
Но это лишь констатация очевидного, за которой скрывается фундаментальная загадка: почему наша история была успешной, если все – природа, климат, внешнее окружение – работало против этого? Почему долговременный успех России, начавшийся с начала XVI в. (если не с конца XV в.), на исходе XX в. прекратился?
Поисками ответа на этот – центральный - вопрос нашей истории и в известном смысле нашего настоящего и должна бы в первую очередь заниматься отечественная историческая наука. Должна, но не занимается. Более того, этот вопрос даже не осознается отечественным социогуманитарным знанием.