значительная роль в качестве фактора социополитических потрясений в некоторых частях развивающегося мира.
Пример из нашего недавнего прошлого – гражданская война 1990-х гг. в Таджикистане. Характерно, что единственная в пространстве бывшего СССР «полноценная» гражданская война с сотнями тысячи погибших имела место в самой демографически «перегретой» республике.
Аналогично, самая высокая рождаемость в РСФСР была среди чеченцев. По аналогии с Великой русской революцией можно предположить, что их биологическая сила составила основание чеченского сепаратизма и двух кровопролитных войн по умиротворению мятежной республики.
Тем не менее демография не входит в «обязательный» набор структурных условий революции. Последняя русская революция проходит в ситуации умопомрачительного демографического упадка, в то время как общий фон Смуты начала XVII в. составил демографический подъем русского народа, начавшийся в начале XVI в. и продолжавшийся четыре века. Но в то время биологическая сила поглощалась огромными пространствами, направлялась на их покорение и освоение. Русская демография составила базис величайшей континентальной империи в истории человечества. Аналогичным образом демографический «перегрев» Британии XIX в. поглощался величайшей мировой колониальной империей.
В самом общем виде можно предположить, что успех в историческом творчестве достигается тогда, когда оптимистические демографические тренды связаны с соответствующим морально-психологическим состоянием, или, в соответствии с классической латинской фразой, в здоровом теле оказывается здоровый дух. В противном случае Землею давно бы уже овладели кролики (или китайцы).
Так или иначе, дважды русские революции случались тогда, когда русские были сильны биологически и морально-психологически. Если в отношении первой русской Смуты еще могут быть сомнения, то Великая русская революция начала XX в. совершенно точно была продуктом не слабости, а силы русского народа.
Надо было обладать колоссальным запасом энергии и силы, дабы решительно и безоглядно бросить в топку Хаоса немногое имевшееся богатство. Надо было иметь незаурядное мужество, стойкость и оптимизм, чтобы затем по крохам, по кусочкам восстанавливать страну, нарабатывая новый культурный и материальный слой взамен сгоревшего! Народ, собственноручно (и, в общем-то, добровольно) уничтоживший основы собственного бытия, можно оценивать по-разному, но нельзя не признать за ним изрядную силу, энергию и… бесшабашность. Ведь пережить полное разрушение упорядоченной социальной жизни, а затем воссоздать ее заново способен только народ, рискнувший сыграть с Историей на собственное существование.
Но фарт не всегда идет. Масштаб русских Смут столь значителен, накал - настолько высок, а противоречия – столь глубоки, что не существует никаких гарантий социальной реинтеграции, повторной «сборки» втянувшегося в Смуту русского общества. Из русского Хаоса может и не возникнуть вновь русский Космос. Бифуркационное значение революций состоит не только в выборе новой колеи развития, но и в проверке самого права России на существование: то ли она сохранится, то ли нет.
Качественное отличие последней русской революции от предшествующих в том, что русские вошли в нее изрядно ослабленным народом, последствия чего оказались двойственными. С одной стороны, витальная слабость русских обусловила сравнительно мирный (по крайней мере на территории РСФСР) характер этой революции. Прорще говоря, у них не было ни сил, ни куража проливать кровь ради идеальных, трансцендентных целей и ценностей – не важно, спасения коммунизма, перехода к демократии или возрождения III Рима. С другой стороны, эта же слабость русского народа служит ключевым фактором, определяющим саму возможность (не)выхода России из кризиса и перспективы национального строительства. Реальность такова (и она всегда была такой), что будущее России есть производное от состояния русского общества.
По-хорошему, этому обществу требуется длительная социальная реабилитация, чтобы вернуться в более-менее сносное, человеческое состояние после хаотического десятилетия 1990-х гг. Более длительная, чем передышка нэпа, отпущенная большевиками русскому крестьянству. В общем, нужны те пресловутые двадцать лет спокойствия, о которых в свое время мечтал П.А.Столыпин, и которые обеспечила пресловутая брежневская «эпоха застоя». Правда, в ту же эпоху созрели условия для очередной русской революции, так Россия Столыпина вообще не получила искомой передышки. Получит ли ее современная России? Завершилась ли последняя русская революция?
Этот вопрос не имеет однозначного и окончательного ответа. Если исходить из слабого определения, безусловно, завершилась: нет сил, способных бросить вызов путинскому режиму. Но вот возможность применения сильного определения – отвердение ключевых политических и экономических институтов в течение длительного времени, общественная легитимация статус-кво – вызывает у меня серьезные сомнения.
Прежде чем высказать их, очень кратко, буквально пунктирно, приведу фундаментальные аргументы в пользу идеи завершения революции. Прежде всего, ключевые (по Дж.Голдстоуну) структурные условия революционной динамики в современной России элиминированы или присутствуют в несравненно менее выраженном, значительно более ослабленном виде, чем, скажем, десятилетие тому назад, виде. Говоря без обиняков, структурных условий для революции нет[270].
Не менее важно, что в обществе и элитах оформилась потребность в стабильности, нормальности, возвращении государства и четких правилах игры, то есть консервативное, антиреволюционное настроение. Революционный маятник от точки «Хаос» движется к точке нового Космоса-порядка.
Однако, как говорил герой популярного советского фильма, «меня терзают смутные сомнения…» Если ситуация действительно столь стабильна и развивается от хорошего к лучшему, почему же неподдельный, экзистенциальный страх у российского правящего класса вызвали «цветные» революции в постсоветском пространстве?
Трансформации в Грузии, на Украине и в Киргизии отлично укладываются в типологию революций. Это были классические
Активность Кремля последние два года проникнута стремлением воспрепятствовать именно революционной смене власти. Это хорошо прослеживается во всех сферах деятельности российской власти –политической, организационной, идеологической, культурной и т.д. Создание прокремлевских молодежных организаций, стерилизация избирательного процесса, чрезмерное ужесточение антиэкстремистского законодательства, концепция «суверенной демократии», неоправданное репрессирование уличной активности, «приручение» рок-музыкантов и писателей и т.д. – все это, а также многое другое, представляет выстраиваемую властью многоэшелонированную контрреволюционную защиту.
Экзальтация контрреволюционной риторики и избыточность контрреволюционных практик свидетельствует о неуверенности правящего слоя в собственной легитимности, о его экзистенциальной неуверенности. Известно немудреное психологическое правило: люди больше всего думают о том, чего им остро не хватает, что составляет их экзистенциальный стержень: алкологики – о водке, больные – о здоровье. Что же, в таком случае, беспокоит людей, навязчивым рефреном которых стала «стабильность»? Как можно охарактеризовать их психологическое состояние?
Неуверенность? Что ж, те, «кто уверен в своих силах, обычно не распинаются, подобно “единороссам”, о том, как долго они намерены оставаться у руля страны – десять, двадцать или пятьдесят лет»[272]. Однако речь идет о чувстве, более сильном, чем неуверенность, о страхе и даже о тихой панике[273].
