Кровь и почва русской истории

прогнозам, способен поставить под угрозу само ее существование.

Какое все это имеет отношение к России? Возможность распространения «конфликта цивилизаций» (что бы под ним не понималось) на Россию из плоскости чистой теории уже перешла в область актуальной политики. Только таким образом можно понимать сделанное 4 апреля 2006 г. на X Всемирном русском народном соборе публичное предостережение министра иностранных дел РФ Сергея Лаврова о том, что Запад не прочь втянуть Россию в европейско-исламское противостояние на своей стороне.

Французские события осени 2005 г. породили шквал предположений о возможности чего-то подобного в нашей стране, выдвинув иммигрантскую проблематику в фокус публичных дебатов. Реальность подтвердила прогнозы: столкновения русского населения и выходцев с Северного Кавказа учащаются, их география расширяется, а масштаб растет. Значит ли это, что отечественная ситуация типологически вписывается в модель западного мира или сравнения и параллели между Россией и Западом по большей части спекулятивны и поверхностны? 

Для ответа на этот вопрос надо понять природу кризиса, с которым столкнулся Запад, а затем определить, существуют ли условия для его развития в России.

С этой целью я рассмотрю основные исследовательские гипотезы причин кризиса, где гипотезы выступают в качестве идеальнотипических моделей. В моделях будет выделено по одному доминирующему фактору за счет искусственного ослабления других. В таком случае обилие интеллектуальных интерпретаций сведется всего к трем основным гипотезам: иммиграционной, социальной, религиозной и культурно- ценностной (последняя составляет сердцевину распространенных трактовок «конфликта цивилизаций»). 

Раса и этничность как источник конфликта

Суть первой - иммиграционной - гипотезы проще всего выразить фразой: иммигранты per se несут напряженность и конфликт с собой. Этот взгляд не лишен резона. Как показывает опыт иммиграционных стран, «притирка» старых и новых иммиграционных групп всегда была непростой. Более того, фаза соревнования (а значит, и потенциального конфликта) составляет один из непременных этапов ассимиляции иммигрантов в новом обществе. Благодаря «волшебной силе» киноискусства трудности адаптации итальянских католиков к правилам игры и господствующим стереотипам WASP известны чуть ли не всему миру. Но какие бы проблемы ни возникали у ирландцев и немцев, итальянцев и испанцев, евреев и поляков в США, каковы бы ни были масштабы их иммиграции в эту заокеанскую страну, каких-то 30 лет тому назад перспектива ее дезинтеграции не формулировалась даже как интеллектуальная проблема. Еще более фантастическим выглядело бы это предположение для национального государства Франции. Так что дело не в миграции самой по себе и даже не в ее размерах, а в чем-то другом. В чем именно?

Американский «плавильный тигель» и культурно гомогенная «французская нация» успешно работали до тех пор, пока имели дело преимущественно с европейскими выходцами, а другие этнические общины оставались сравнительно малочисленными. В 1930 г. на 110 млн белых граждан США приходилось 12 млн негров и только 600 тыс. «других» (в основном азиатов и индейцев); даже спустя 30 лет лишь 16 млн американцев вели свое происхождение от неевропейских предков[355]. Относительная расовая и культурная гомогенность иммиграционных стран не была результатом только исторических обстоятельств, она целенаправленно поддерживалась системой квот и расово-этническими критериями при приеме иммигрантов, которые де-факто существовали и в Европе. Отказ от этих критериев произошел довольно поздно: в США - в 1965 г., Канаде – в 1967 г., Австралии – в 1973 г.[356]

Именно с 1960-х годов, когда на Запад хлынул мощный иммиграционный поток из стран третьего мира, там стала формироваться связанная с этим напряженность. По данным ООН, каждый девятый житель развитых государств – иммигрант. Даже без учета нелегальной иммиграции, доля иностранцев в структуре западных обществ составляет от 5-6 % до четверти: Нидерланды – чуть более 5 % (а с теми, один из родителей которых - неголландского происхождения, до 16 %), Германия – больше 9 %, Франция и США – около 11 %, Канада – 17 %, Швейцария – 19 %, Австралия – 24 %. Ввиду преимущественной концентрации иммигрантов в крупных городах они составляют от четверти до трети их населения, а в некоторых мегаполисах Северной Америки – от трех четвертей до четырех пятых.

В западных обществах многократно увеличилась доля людей, отделенных от основного населения принимающих обществ значительной культурной и этнической дистанцией, заметно отличающихся внешне. Львиную долю иммигрантов в Голландии составляют выходцы из бывших голландских колоний, примерно треть иммигрантов в Германии – турки, во Франции – марокканцы и алжирцы, в США – мексиканцы. Западные города необратимо меняют свой этнический и культурный облик. Антиутопия «мечети Парижской богоматери» выглядит пугающе реалистичной на фоне Марселя с его преимущественно нефранцузскими жителями, Лондона (половина его населения – небелые люди, а в недалекой перспективе белые вообще станут в столице страны, провозгласившей некогда величественную миссию «белого человека», расовым меньшинством), Франкфурта-на-Майне с его 27 мечетями и Вены, каждый пятый житель которой – номинальный мусульманин[357].

Хотя не все этнические анклавы западных городов можно назвать «опасными пригородами» (по аналогии с «опасными классами» первой половины XIX в.), зачастую они отчуждены от принимающего населения в культурно-языковом отношении. Большие группы мексиканцев в США, арабов во Франции и турок в Германии не хотят учить язык принимающей страны, и это нежелание усиливается. По словам сочувственно относящегося к иммигрантам автора, лишь в редких случаях иммигранты во Франции владеют французским хотя бы на среднем уровне[358]. И после этого они имеют наглость жаловаться на высокую безработицу и социальную дискриминацию!

Культурно-языковая обособленность иммигрантских общин дополняется их закрытостью от контроля государственно-административных структур. Они стали своеобразными государствами в государстве, живущими по собственным правилам и неписаным законам.

Однако культурная дистанция и этническая геттоизация сами по себе не объясняют напряженность, конфликт и агрессию. Отказ от аккультурации и трудности структурной ассимиляции могут сочетаться с успешной интеграцией в существующие социально-экономические системы, яркий пример чего представляют «чайна-тауны», корейские кварталы и вьетнамские общины. Стремительное увеличение доли азиатов в американском обществе не сопровождается таким драматическим ростом напряженности и притязаний, как увеличение доли мексиканцев. Сами азиаты нередко оказываются объектом вражды со стороны латиноамериканцев и негров.

Если даже существует корреляция между напряженностью и враждой, с одной стороны, и размером культурной и антропологической дистанции между принимающим населением и иммигрантами, с другой, эта зависимость не носит линейного характера. Эмпирически достоверно лишь, что одни группы небелых, неевропейских иммигрантов склонны к агрессивному выдвижению политических и культурных притязаний на основании своей отличительности, в то время как другие – нет. Или же претензии вторых гораздо меньше и не реализуются в конфликтной форме. Причем между этими группами пролегает этнический и расовый водораздел.

Но, возможно, именно тяжесть дискриминации некоторых этнических и расовых групп вынуждает их реагировать более остро и жестко, то есть их активность вызвана в конечном счете социальным и экономическим угнетением и, следовательно, ее природа преимущественно социальная?

Эта неомарксистская гипотеза стала одним из наиболее популярных и влиятельных объяснений погромов, прокатившихся по пригородам французских городов осенью 2005 г.: ущемленная молодежь из иммигрантских кварталов в такой уродливой форме де выражала свой социальный протест. В свете этой гипотезы культурные требования мексиканцев можно рассматривать как сублимацию социального протеста против дискриминирующей их социоэкономической системы.

Утверждения о расизме Запада не только пропагандистская инвектива левых интеллектуалов. Расизм вплетен в ментальность, культуру и повседневность западных обществ. По результатам представительного