Несостоявшаяся революция

в большей степени, чем вся советская история с ее про­возглашенным дистанцированием от 'старого мира' <...> Внешний, лежащий на поверхности политический и социальный консерватизм, 'новый русский порядок', о котором мечтают наши граждане, — это что угодно, но только не возвращение к истокам, не регенерация рус­ской цивилизации. Более того, вполне возможно... ее окончательные похороны»[2].

В современном социокультурном и ценностном профиле русских невозможно обнаружить в массовом порядке базовые ценности, свя­зующие их с предыдущими поколениями и с русской почвой. Великая русская культура существует исключительно как парадная ценность: оставаясь частью исторического багажа, она не актуальна для совре­менников, то есть не задает им ориентиры, не стимулирует модели их поведения, не говоря уже о том, что она ими (особенно молодыми по­колениями) попросту не освоена, а знакома лишь понаслышке. «На­ши соотечественники сегодня смотрят на нее (традиционную русскую культуру — T.C.f B.C.) примерно так же, как современные греки — на развалины античных Афин. То есть это нечто, что уже ушло и никоим образом не затрагивает нынешнюю жизнь»[3].

Современная урбанистическая культура, в которой живет подавля­ющее большинство населения России, представляет, по определению этнологов, периферийный вариант обобщенного стандарта городской общеевропейской культуры. В ней нет ничего собственно русского этнического, за исключением языка функционирования, чья нацио­нальная сущность принципиально недоказуема. Любой язык теоре­тически способен служить выражению смыслов различных культур и различных народов. Традиционная русская культура сохранилась лишь в резервации под названием «этническая культура», причем в России ее влияние меньше, чем в любой другой европейской стране.

Аналогичным образом дело обстоит и с православием, на протя­жении столетий выступавшим стержнем русской идентичности. Для большинства современных русских, называющих себя православ­ными (таковых в стране не меньше 60%), конфессиональная прина­длежность не более чем опознавательный знак, за которым не стоит никакого реального содержания. Это типичный симулякр в терми­нологии Бодрийяра. Как точно подметил один социолог, верующие в России отличаются не тем, в какие храмы они ходят, а тем, в какие храмы они не ходят. Но самое страшное, что социальные и социокуль­турные практики современной России враждебны духу христианства и его ценностям.

Лишь горькую усмешку способен вызвать приторный оптимизм насчет воцерковления. В стране, где сотни тысяч бездомных детей скитаются по стране, а старики роются в помойках, Христа распи­нают каждый день — при нашем участии или нашем непротивлении. «Желающих окропиться 'крещенской водой', отстояв часовую оче­редь, или приложиться к мощам того или иного святого у нас пол­ным-полно, но вот с заповедью 'Возлюби ближнего своего' как-то никак не получается. <...> ...Даже советская мораль при всей ее безу­словной ущербности была, по сути, в чем-то ближе к христианской, чем нынешняя...»[4]

В отечественном обществе не актуализирована ни одна из тех традиционных ценностей — отзывчивость, «милость к павшим»,

«нищелюбие», братский дух и др. — которые русские столь охотно приписывают себе, не обнаруживая их в других народах. Дело об­стоит с точностью наоборот: согласно масштабным сравнительным социологическим исследованиям, современная Россия — наиболее индивидуалистическая, социально жестокая и постхристианская страна Европы.

То же самое можно сказать и о традиционных политических ценностях. Значимость большого пространства ничтожна в глазах русских, империя для них такой же симулякр, что и православие. «Все согласны с тем, что империя, великое государство, собираю­щее под свою эгиду народы и территории, — это хорошо, но никто не собирается ради всего этого идти на какие-то реальные или даже мнимые жертвы. Но даже если речь идет о жертвах иного плана, на­пример цене на газ, ни российское общество, ни российские элиты не готовы поступиться этими ценностями ради мифических — в их представлении — ценностей империи, евразийского союза»[5]. В об­щем, современные русские — горячие патриоты, но ровно до тех пор, пока патриотизм не наступает на их «чисто конкретные» интересы.

Как отмечалось в предшествующей главе, ценности империи и над-этнической общности в русском сознании неумолимо вытесняются ценностями русской нации и русского национального государства. Главным носителем последних выступает новый средний класс, интен­сивно формировавшийся после 1998 г. и состоящий преимущественно из молодых русских. Напомним, что исторически именно городской средний класс выступал социальной силой, созидавшей националь­ные государства.

Приведенная краткая социологическая характеристика русского общества не самоценна. Ее смысл — в оценке идеологической и ин­теллектуальной адекватности апеллирующего к обществу русского национализма. Из краткого обзора социокультурного и ценностного профиля современных русских хорошо понятно, что идеологема пра­вославной монархии, упования на воцерковление русского общества и реанимацию традиционных ценностей суть vox clamantis in deserto. По крайней мере, для нужд массовой политической мобилизации эти идеи совершенно непригодны. Они объединяют вокруг себя лишь крошечные политические секты, не имеющие шансов успешной эк­спансии.

Точно так же непригодны для политического употребления и дру­гие популярные мифы русского национализма: Россия «обречена» быть империей, демократия органически чужда русскому духу (харак­ терно, что о капитализме подобное больше не утверждается), русская история и культура носят евразийский характер и т.д. Надо совершен­но ничего не знать и, главное, не хотеть ничего знать о своем народе, дабы приписывать ему подобные убеждения. Ведь, как мы уже не раз показывали, дело обстоит с точностью наоборот. Русские не хотят вос­становления империи, и Россия при их молчаливом согласии и учас­тии превращается в национальное государство. Основные демократи­ческие ценности, процедуры и институты в той или иной мере адап­тированы русским сознанием и прижились на русской почве, причем личные свободы и стремление к преуспеванию составляют движущий мотив подавляющего большинства отечественного общества. В этом смысле русские даже большие западники, чем население Запада. В то же время они категорически не приемлют завирального евразийства и чем дальше, тем больше сторонятся азиатских «братьев».

Понятно, что идеологемы русского национализма, основываю­щиеся на перечисленных выше сомнительных «аксиомах», просто обречены на позорный провал, ибо русское общество совсем не такое, каким его воображают кабинетные интеллектуалы-националисты. В то же время его реальное состояние недвусмысленно указывает идеи и лозунги, наиболее перспективные с точки зрения политической мобилизации: строительство национального государства при акцен­тировании ведущей роли русских; социальная справедливость и фор­сированное развитие среднего класса; личные свободы и демократия. Хотя собственно к национализму можно отнести лишь первую часть этой триады, отличительная черта националистической идеологии со­стоит в ее гибкости и способности ассимилировать любые идеи — как правые, так и левые.

Но о том, как реагировали на изменившуюся ситуацию нацио­налисты, мы еще расскажем, сейчас же укажем, что еще одним фун­даментальным последствием этнизации русской идентичности, ее поворота в этническое русло стала формирование так называемого «банального национализма». Это национализм, незаметным и неосоз­наваемым образом пропитывающий всю социальную, культурную и политическую жизнь, что типично для Запада, где «национализм на­столько прочно встроен в мышление и поведение как политических элит, так и рядовых граждан, что его перестают замечать. <...> Апри­орная уверенность в правоте собственной страны (согласно принципу: rightorwrong — ту country), агрессивное преследование целей, понятыхкак «национальный интерес», неуважение к позиции политических оппонентов — вот характерные черты 'банального национализма'»[6]. Такой национализм, точнее, национальная гордость и презумпция превосходства национальных интересов, есть политическая и куль­турная норма современного Запада[7].