Дорис Лессинг
Любовь, опять любовь
Произведение
Одна лицом красива, Две-три вполне милашки, Но то и это всуе. Трава держать не может Тот отпечаток брюшка, Что в ней оставил заяц.[1]
Любовь, опять любовь! Ах, верится с трудом…
Куда это мы попали? На склад сценического хлама? Душно, темно, тихо в комнате… Но вот кто-то вошел, отдернул шторы, открыл окно. Женщина. Вышла, дверь оставила нараспашку. Да, действительно, помещение забито до предела. У стенки — сплошняком парад технического прогресса: факс, копир, центр звукозаписи, телефоны. Весь остальной объем завален театральным реквизитом, афишами, нотными тетрадями, масками; в центре сверкает позолотой здоровенный бюст дебелой римской матроны.
На стене над центром звукозаписи большая репродукция «Масленицы» Сезанна, весьма затертая, вдрызг разодранная и склеенная прозрачным скотчем.
Женщина в соседней комнате что-то передвигает, чем-то грохочет, тень ее мелькает в дверном проеме; вслед за тенью возвращается и она сама. Немолодая женщина. Старше, чем можно было предположить по ее энергичной возне там, за дверью. Пожалуй, бальзаковский возраст у этой женщины давно позади. Нарядом не блещет, джинсы на ней да рубаха. Настроена энергично, вызывающе вглядывается в кавардак, однако сдерживает себя, поворачивается к центру звукозаписи, клацает клавишей, садится. Комнату заполняет голос графини де Диэ, пронзивший восемь столетий… Во всяком случае, голос с магнитофонной ленты должен убедить слушателя, что доносится он именно из той дремучей эпохи. Хотя, конечно, подобные жалобы во все времена звучат одинаково:
Современная женщина, сидящая возле центра звукозаписи, держа руку на клавишах, готовая прервать древние стенания, выглядит весьма агрессивно, осуждающе; как будто недовольна графиней и одновременно корит себя за нетерпимость. Днем раньше Мэри звонила из театра и сообщила, что Патрик опять влюблен и, как следствие, невменяем. Она не удержалась от резкой реплики.
— Ну, Сара, Сара, что ты, зачем же так… — упрекнула ее Мэри.
Сара опомнилась, и они вместе посмеялись. И вот опять. А ведь есть такая известная примета: кого за что осудишь, на то сам нарвешься. Жизнь заставит сожрать собственную блевотину, Сара это прекрасно усвоила.
Однако графиня Диэ настолько выводит ее из равновесия, что она нажимает на клавишу «Стоп» и замирает, вслушиваясь в наступившую тишину и в свое раздраженное дыхание. Перенасытилась она за последние дни этими трубадурами да труверами. Пришлось вживаться. Если б только графиня… Бернар де Вентадорн, Пьер Видаль, Жиро де Борнель… Никогда еще на нее так не действовала музыка. Хотя… Да, было, слушала она джаз, особенно блюз, слушала день и ночь, неделями и месяцами. Когда умер муж, музыка питала ее скорбь, ее меланхолию. Да, тогда она выбрала музыку согласно своему состоянию. Но сейчас все совсем иначе.
Сложных задач на этот вечер Сара себе не ставила, однако записи не ложились на бумагу. Слишком уж увлеклась. Увлеклась темой, подпала под влияние чувственного голоса графини де Диэ — то есть юной Алисии де ла Э.
Не стала она ничего писать. Да и вообще, Сара ведь уже давно решила ничего по вечерам не делать — только вот в последнее время это правило то и дело нарушалось. Ее собственные установления сталкивались с внутренним настроем, с требованиями обрести душевное равновесие.
Она все сидела и слушала. Слушала тишину. Затем какого — то уличного воробья. Потом решилась просмотреть «Провансальские стихи» Паунда. Уж это-то и работой не назовешь.
Стол Сары почти полностью завален книгами, справочниками, скоросшивателями с вырезками из периодики. Книжные полки рядом со столом до потолка достают. Рядом с музыкальным центром — открытая книга.
Спокойные, полные глубокого смысла фразы, под которыми подпишется любой стареющий, ибо исходят эти слова из глубин души его.
Да, думает Сара. Да, все верно. Сара Дурхам — доброе, разумное имя разумной женщины. Книгу эту она обнаружила недавно на развале. Мемуары светской дамы, блиставшей красотой во время оно, а под старость взявшейся за перо. Вышли в свет двадцать лет назад, когда бабке этой чуть ли не сто уже стукнуло. Знаменательно, что она купила эту книжицу. В былые времена Сара бы и в руки не взяла книгу, написанную старухой про старух. Ей-то что до этого. А сейчас… Странные ощущения внушают такого рода сочинения.
Она оставила книжку в покое и решила, что Паунд тоже подождет. Лучше насладиться ничегонеделанием. Апрельский вечер, еще светло. В помещении тихо, комната успокаивает, в ней, как и в трех остальных комнатах квартиры, три десятка лет памяти. Комнаты, в которых прожил так долго, напоминают берег моря, усеянный всяким хламом, принесенным волнами. И не сразу разберешься, откуда здесь все это взялось.
Сара точно ориентировалась в том, что связано с театром: какой спектакль, какой актер. Но вот на окне плошка с галькой. Вместе с детьми — им было тогда двенадцать и тринадцать — она собирала эти камушки возле какой-то провансальской деревушки, название которой прочно забыто. Не раз они туда ездили и каждый раз привозили с собой эту ерунду. На стене доска с веерообразным набором красных бус. Зачем они ей? У стен громоздятся книги о театре, по театру — в иные Сара не заглядывала годами. И эта драная «Масленица»… Сколько лет уже она видит ее каждый день. Желторотая юность в красно — черном бубновом узоре… Арлекин сильно смахивает на ее нахального красавчика-сына… каким он был тогда. Сейчас Джордж уже солидный господин, какой-то там ученый. В те дни Сара сходства с сыном не улавливала. Рядом с Арлекином что — то молодое, темноглазое, в плохо сидящем костюме Пьеро. Кэти тогда было пятнадцать, и она потребовала себе наряд Пьеро. Смысл требования: «Я слишком похожа на брата. Мне нужно отличаться. Хотела бы я набраться его Арлекиньей наглости». Сейчас и следа былой робости в Кэти не осталось. Уверенная в себе мадам, мать семейства. Нормальный муж, нормальная работа, нормальные калифорнийские дети.
