«Чего тебе?»
«Ничего».
«Ну, тогда беги обратно».
Когда мальчик поворачивался, чтобы уйти, Сара встретилась с ним взглядом. Нет, не отчаяние увидела она у него в глазах, не печаль. Скорее… терпение. Да, стоицизм. Ему не четыре года, не шесть. Двенадцать. Дверь в голове его захлопнулась уже давно, он уже и забыл, что там есть такая закрытая дверь. Повезет — так и не узнает, не вспомнит.
Когда бабка Сары умирала в больнице, добрых лет двадцать назад, Сара сидела с нею вечерами темной осени, иногда вместе с матерью, дочерью умирающей. Соседнюю койку занимала еще одна умирающая, маленькая, сухонькая старушка, словно листок опавший, усохший. Она все время тихо стонала: «Помоги… помоги…», — иногда звала мать: «Помоги, мама…» Слово «мама» она четко разбивала на два слога, второй выделяла более высоким тоном, после чего какое-то время как будто дожидалась ответа.
Бабушка Сары, казалось, соседку не слышала, ничего не комментировала, ни на что не жаловалась. Лежала она в полном сознании, с открытыми глазами, под воздействием вколотых лекарств, не обращая внимания на дочь и внучку. Проходили часы и дни, Сара с одобрением отмечала, как стойко умирает ее бабка, старалась отвлечься от призывов из-за белого занавеса: «Помоги… Помоги, ма-ма-а?..»
Когда все закончилось, мать Сары сказала: «Надеюсь, я справлюсь так же хорошо, когда придет мое время».
Прошли месяцы. Сара смотрит в свое зеркало, как и в тот вечер, когда мы впервые увидели ее. На первый взгляд она почти не изменилась, но если присмотреться… Прежде всего, волосы. Напоминавшие ранее гладкий патинированный металл, сейчас они подернулись заметной сединой. Взгляд приобрел свойственную старикам осторожность, как будто опасение того, что придется увидеть в следующий момент или за ближайшим углом. Изменилась Сара, изменилась и ее квартира. Когда позвонила дочь и сообщила, что на Рождество привезет детей, Сара оглядела свои комнаты взглядом из солнечной беспроблемной Калифорнии. Что раньше не получалось годами, теперь произошло с несказанной легкостью: появились маляры, стены побелели. Она отважилась выкинуть кучу хлама, и подоконники до сих пор не загромождены, ничем не заняты столы и пустуют верхние книжные полки. Утратив лишний вес, комнаты стали легче, стало легче и на душе. Дохнуло свободой. Репродукцию Сезанна Сара не выкинула, хотя, поступи она иначе, вряд ли бы расстраивалась. Оставила и фото Жюли. Оба изображения заняли скромные места рядом с остальными фотографиями на стене гостевой комнаты, где останавливались внуки. Юные калифорнийцы пририсовали нахальному Арлекину усы, а задумчивого Пьеро украсили очками.
Сара все еще много путешествует по делам «Зеленой птицы», ибо как «Жюли Вэрон», так и «Жюли» идут в разных частях света. В общем, темп жизни ее замедлился. Часами она теперь может сидеть, обращаясь к прошлому, пытаясь высветить темные места, хотя из-за смерти матери прошлое стало менее продуктивной территорией. Старая миссис Милгрин умерла легко, как и желала: отправилась утром за продуктами, упала прямо в лавке и скончалась на месте. Печалилась ли Сара по этому поводу? Пожалуй, что нет. Она считала, что с лихвой отпечалилась за всю свою жизнь. Жаль, конечно, что не успела расспросить мать о своем детстве раньше, когда была намного моложе. Но, может быть, Кейт Милгрин и не смогла бы ответить. Она никогда не была склонна к самоанализу. Что ж, и о Саре этого тоже нельзя сказать, во всяком случае, до той поры, когда обрушилось на нее то, что она в мыслях обозначает Несчастьем с большой буквы. Опять же, нельзя заклеймить как абсолютное зло то, что привело к новому пониманию, к новому взгляду на жизнь.
Однажды в голове ее словно щелкнуло, и проявилась полностью оперившаяся мысль, как будто ожидавшая, пока ее заметят. Не следует ли допустить, что та сокрушающая боль, то всеобъемлющее горе, когда кажется, что сердце вот-вот лопнет — что это то же самое, что ощущает некормленый младенец, желающий очутиться в объятиях матери. Ведь человеческий детеныш — не просто мешок, ждущий, чтобы его наполнили молоком и согрели в объятиях. Нет, он жаждет большего, он страдает от отсутствия того, что хранится в его памяти, он хочет вернуться в то место, которое покинул, и когда желудок начинает вопить, требуя молока, он будит ту более глубинную потребность возврата в самое уютное, самое безопасное место, в утробу матери. И маленькая девочка, как будто очнувшись во время игры, вдруг вскидывает взгляд, видит пламенеющее закатом небо, полное печали, и простирает руки к утраченному великолепию, и плачет от безвозвратности утраченного, вечная изгнанница…
Влюбиться — означает вспомнить, что ты в изгнании, и поэтому страдалец не ищет исцеления, даже когда вопит, что не может выносить этих мучений, не вытерпит более этой пустыни.
Другая мысль, возможно, более практического плана. Когда Купидон посылает стрелы (не цветы, не поцелуи) в стариков, вводя их во всякого рода тяжкие расстройства, цель его — очистить сцену от исполнителей, подвергающихся опасности зажиться на этом свете, расчистить дорогу для новых, посвежее.
С кем же Сара делилась этими мыслями? Со Стивеном, хотя сознавала, что ощущение его присутствия вблизи, чуть ли не в самой себе, чуть ли не в качестве второго «я» — лишь отзвук насущной потребности. От Стивена до нее доходило то, чем он был в дни их дружбы, до того, как оседлали его демоны, до того, как бросился на него пес-убийца с телка величиной.
О Билле Сара вовсе не вспоминала, потому что не хотела на себя злиться. Кроме того, чувство к Биллу казалось теперь совершеннейшей чушью. Соплячок, намного младше себя самого, нестабильный, непредсказуемый, хотя и зачарованный Жюли, как и все они, включая и Сару. Билл не был самим собой, он вообще никем не был, как будто и не существовало его вовсе.
О Генри — да, о нем она вспоминала, но лишь вне повседневности, лишь там, где они в случае встречи сразу возобновили бы прерванный разговор. Надо заметить, что Сара принимала все меры к тому, чтобы встреча эта не состоялась.
Находилось место и для маленького Хэла, ее братика той поры, когда любовь к нему казалась единственной возможной формой любви.
Теперешний Хэл взял обыкновение без предуведомления заявляться к ней по вечерам.
— Но, Хэл, неужели трудно позвонить?
Он тяжко опускался в кресло, которое Сара отвела для посетителей, излучая недовольство ею и всем окружающим миром. Если сестра оказывалась занята, он непременно спрашивал:
— Чем занята?
Она отвечала, непременно улыбаясь, ибо Хэла обязательно нужно было смягчать улыбкой, юмором.
— Письма пишу. — Или: — Читаю. — Или: — Обдумываю одну театральную проблему.
В этом случае брат обиженно изрекал:
— Не смею занимать ваше драгоценное время. — И удалялся.
Если же Хэл оставался, Сара, глядя на него, видела своего маленького братика в слюнявчике, сидящим в высоком стульчике, мягко поводящим пухлыми ручками с растопыренными пальчиками, — этакое уверенное и самодовольное любимое дитятко.
— Послушай, Сара, почему бы нам с тобой не переехать жить во Францию?
— Нет, Хэл, меня вполне устраивает Лондон.
Бриони и Нелл снова подружились с матерью и сестрой, которая, впрочем, редко бывает дома. Энн сообщила, что Хэл приезжал к ним в больницу, якобы у него возникла необходимость посетить заведующего отделением физиотерапии, и, в зависимости от развития событий, она им, возможно, снова займется.
— Неплохие перспективы, — сказала Саре Нелл. — Отец сказал, что на недельку уедет. И, кажется, возьмет маму с собой.
— Ты там его не слишком балуй, тетя Сара, — добавила Бриони, — не то мы не сумеем в случае чего женить его снова.
Благодарности
Автор и издательство выражают признательность нижеперечисленным правообладателям за
