тебя, Светка, и душа радуется!
И Серебрякова еще раз внимательно посмотрела на изображение своей бывшей подопечной. Так художник любуется своим творением. Нынешняя Света и была творением Валентины Николаевны Серебряковой, Марии Федоровны Воробьевой, Людмилы Петровны Олейниковой и всех других начальников отрядов, — творением, которым можно было по-настоящему гордиться.
Однажды в колонии устроили общее собрание. Одна за другой выходили на небольшую дощатую сцену в помещении клуба осужденные и рассказывали о себе, о том, как встают на путь исправления, говорили искренне, взволнованно. Чувствовалось, что они многое пережили, многое поняли и теперь желают только одного — заслужить доверие, чтобы можно было прямо, открыто смотреть людям в глаза.
Девушка по имени Светлана бросила такую фразу:
— Невозможно жить с неспокойной совестью — я это знаю по себе.
Другая осужденная — уже немолодая женщина, отбывающая наказание за мошенничество, — говорила:
— Я вспоминаю свое прошлое и думаю о нем, как о каком-то тяжелом, кошмарном сне. Жить приходилось в постоянном напряжении. Ночью чувствовала себя более или менее сносно. Но вот наступало утро, и опять начиналось беспокойство. День пугал меня — ведь в любой момент за мной могли прийти и арестовать. Я осуждена на длительный срок, но знаю, что могу сократить свое пребывание в заключении. Для этого надо лишь честно трудиться, и я тружусь. То же может сделать и каждая из вас. Давайте же, девчата, милые, приближайте час своего освобождения.
Аудитория внимательно слушала выступавших, чутко реагируя на каждое слово.
На сцену вышел очередной оратор — высокая миловидная девушка. Очертания ее стройной, изящной фигуры не мог испортить даже серый бесформенный ватник. Девушка сказала:
— Когда я встала на преступный путь, то, понятно, не задумывалась о том, какое горе причинит такое мое поведение близким. У меня брат служит в армии. Как-то раз у одного солдата пропала вещь. Заподозрили моего брата. «У тебя сестра отбывает наказание за воровство», — сказали ему. Брат был не виноват, но ему пришлось испытать немало неприятных минут, и все из-за меня. Это я бросила на него тень подозрения. Недавно меня навестили в колонии мать и отец. Я поглядела на них и ужаснулась: до чего же они постарели! И я невольно подумала: «Сколько они пережили из-за меня! Своим поведением, сама того не сознавая, я укоротила им жизнь».
Эти речи, и в особенности последняя, подействовали на Аллу. Ей тоже вдруг захотелось выйти на сцену и рассказать о себе, о том, почему она оказалась в колонии, что послужило причиной. Но она не умела говорить хорошо, убедительно, да и стеснялась.
В заключение собрания молодая кудрявая девушка Елена С. читала по памяти свои стихи.
В эту ночь Алла долго не могла уснуть. С ней это было впервые. Она лежала на койке с открытыми глазами и, прислушиваясь к шуму ветра за стенами барака, повторяла про себя запомнившиеся строчки: «Я поведаю тебе тайну, что на сердце».
На следующий день, выбрав момент, когда Мария Федоровна была одна в своем небольшом кабинетике, на стене которого висел столь необычный, казалось бы, для этих мест портрет Сергея Есенина с трубкой в зубах, Алла заглянула в приоткрытую дверь, спросила:
— Можно к вам, — и добавила в соответствии с формой обращения в местах заключения, — гражданка начальница?
— Заходи, заходи, — ответила Мария Федоровна.
Она сидела за столом, заваленным газетами и книгами, и что-то писала.
— Ну, что скажешь? Опять заболела и просишь освободить тебя от работы? Тогда ступай в амбулаторию..
— Нет, я здорова! — ответила Алла. — Просить освобождение от работы не намерена. Да вы не думайте, что я такая уж трудная. Это я больше прикидываюсь.
— Спасибо за откровенность, рада слышать. Но только ты, кажется, хочешь еще что-то сказать? По глазам вижу. Давай говори.
— Сейчас... Вот вы, гражданка начальница, как-то сказали мне: «Можно подумать, что ты никогда не видела в жизни ничего хорошего».
— И что же — неправильно?
— Правильно! — уныло промолвила Алла.
Мария Федоровна поняла, что девушка пришла к ней с исповедью. Осторожно, чтобы не причинить девчонке ненужную боль, она стала расспрашивать ее. И Алла рассказала...
Оказалось, что во многом на ее «трудный» характер, на поведение повлияло тяжелое детство, отсутствие правильного воспитания.
Алла не знала родного отца. Даже мать не могла ответить на вопрос: «Где он?» Правда, в доме появлялись периодически разные чужие «дяди», которых мать велела называть «отцами». Эти вечно пьяные, сквернословящие мужчины даже не замечали присутствия в комнате маленькой девочки. Нередко они куражились при ней над матерью, затевали драки, и тогда летела на пол посуда, опрокидывались стулья, бились стекла в окнах. Таковы были первые впечатления, полученные Аллой в ту пору ее жизни, которую принято называть золотой.
Воспитывала Аллу престарелая бабушка, неграмотная женщина. Она кормила, поила и одевала внучку на свою небольшую пенсию. Иной раз в доме нечего было есть, и от голода у Аллы кружилась голова. Хорошо, если накормят соседи. Но не все относились с сочувствием к девочке. Кое-кто с неприязнью глядел на нее: «Незаконнорожденная!», «Твоя мать — плохая!», «Весь Павловск знает ее как пьяницу!». Черствые люди и не подозревали, что эти слова болью отзывались в маленьком детском сердце.
Мать Аллы действительно была жалкой. Такой ее сделало пристрастие к спиртному. Она пропила все вещи, вплоть до мебели и простынь, так что в комнате ничего не осталось. Когда кончились деньги и покупать водку уже было не на что, мать стала пить политуру. Часто ее можно было увидеть возле пивных ларьков. Грязная, оборванная, она толкалась среди стоящих в очереди мужчин, выклянчивая дармовую кружку пива, и те смеялись над ней...
Однажды Алла решила, что не пустит мать в комнату, заперлась, и тогда пьяная, обезумевшая женщина, явившись домой посреди ночи, схватила топор и стала выламывать дверь, осыпая дочь бранью, угрожая ей расправой.
Кончилось тем, что Анну Гусарову как пьяницу, тунеядку выслали из Ленинграда. Бабушка к тому времени умерла, так что Алла фактически осталась одна. Если она стала грубой, дерзкой, если поведение ее было вызывающим, то в известной степени это являлось как бы самозащитой. И в одежду мужскую Алла переодевалась главным образом по той же причине: пусть принимают ее за мальчишку. Им, мальчишкам, живется легче, чем девчонкам. Во всяком случае, они и постоять за себя могут, и кулаки пустят в ход в случае надобности.
— Мне во всем не везло, — рассказывала Алла Марии Федоровне, которая внимательно, не перебивая, слушала свою подопечную. — Если дети дарили мне какую-нибудь игрушку, то приходили родители этих детей и с руганью отнимали ее у меня.
Однажды я заболела ангиной. Соседи — взрослые, но недалекие люди, которым я, однако, слепо верила, — посоветовали мне выпить водки, лучше всего перцовки, и тогда, мол, болезнь быстро пройдет. Одна из подружек — Люба Лобызина — сбегала тут же в магазин, купила на свои деньги бутылку перцовки, принесла, и я стала «лечиться». Но в тот момент, когда я наполнила стакан, отворилась дверь, и в комнату вошла учительница. Увидев у меня в руке стакан с перцовкой, она стала меня порицать. Уверять, что я просто «лечилась» по совету соседей, взрослых людей, я не стала. Все равно бы не поняли, не поверили!
— И тем не менее, учительница была права: видеть девчонку со стаканом водки в руке — картина неприглядная, — осуждающе сказала Мария Федоровна. — Вино погубило твою мать. Неужели ты хочешь, чтобы и тебя постигла та же участь?
— Нет, нет, — воскликнула Алла, — не хочу!
