— Тано стрелял по каким-то призракам, — перевела Чжейго, взглянув на Брена. На фоне огня она выглядела черным силуэтом. — Ничего страшного. У него нет лицензии.
Она хотела сказать, что Тано не профессионал, а потому мог сделать неправильные выводы. Выходит, по крайней мере Тано — а может быть, и Алгини — был не из числа телохранителей Табини: имел лицензию на ношение огнестрельного оружия для самообороны, но не для использования его в общественных местах.
— Так что, это молния была, значит? Это в молнию они там стреляют?
— Нервы, палец на спуске дернулся, — легкомысленным тоном бросила Чжейго и выключила рацию. — Не о чем тревожиться, нади-чжи.
— Ну, и когда у нас будет электричество?
— Как только сюда приедет бригада из Майдинги. До утра, я бы сказала, будем жить без света. Случается, нади. Пушка на стене часто притягивает молнии. И трансформатор, к сожалению, тоже. Ничего необычайного.
Из-за аварии с электричеством завтрак могут отменить. Есть шанс получить отсрочку, наказание за безрассудство будет временно отложено…
— Я рекомендую вам лечь, — сказала Чжейго. — Я тут посижу и почитаю, пока не вернутся все наши. А у вас ведь утром назначена встреча.
— Мы с вами беседовали о ман'тчи, — сказал он нервно.
То ли из-за грозы я нервничаю, то ли из-за выстрела, то ли из-за собственных ошибок. В разговоре с Чжейго зашел достаточно далеко в сугубо личную область, настолько, что ей показалось, будто я пытаюсь сблизиться с нею сексуально. Господи помоги. Я же перепробовал все доступные мне линии общения, дошел чуть ли не до эмоционального припадка, подумать тошно, какое я на нее произвел впечатление, а она ведь наверняка все расскажет Банитчи, а потом они уже вместе доложат Табини: мол, пайдхи ведет себя крайне странно. Ну как же, сделал непристойное предложение Чжейго, приглашал Джинану на луну и принял Банитчи за салат.
— Беседовали? — Чжейго отошла от камина и взяла его за руку. — Идемте в вашу спальню, нанд' пайдхи, вы можете замерзнуть…
И буквально силой резко дернула его мимо окна, даже рука заболела — он не ожидал такого.
Он все-таки пошел за ней, но сердито подумал про себя: если бы она действительно беспокоилась, то заставила бы меня проползти под окном — а на самом деле она просто хотела убрать меня от окна, которое наверняка подозрительно светится в полной темноте — светом от огня в камине — и отбрасывает наши тени. Но есть же еще и замковая стена между этим окном и озером…
Но, может, она боится, что молния ударит в пушку?
— Ложитесь, Брен-чжи. — сказала Чжейго, доставив его к дверям спальни. — Не тревожьтесь. Они разберутся, насколько серьезна авария. Нам надо что-то конкретное сказать, когда будем звонить на электростанцию. И, конечно, когда электричество отключается, мы принимаем особые меры предосторожности. Это все рутина — распланированные и отработанные действия. Может быть, вы услышите, что я выхожу. Может быть, не услышите. Но о своей безопасности не беспокойтесь.
Стало быть, отсюда все-таки можно связаться с аэропортом по радио службы безопасности. Нетрудно было и догадаться. Но, во всяком случае, в первый раз кто-то упомянул о такой возможности прямо… Однако, так или иначе, вряд ли удастся толком выспаться, если охрана всю ночь будет шмыгать через спальню.
Но он сел на край кровати, а Чжейго вернулась в соседнюю комнату, оставив его одного в почти полной темноте. Он снял халат, лег и укрылся шкурами. Сна не было. Он лежал, напрягая слух, следил за слабыми отблесками света от камина в соседней комнате, от которых ползали тени по стенам и посверкивали стеклянные глаза зверя напротив кровати.
«Они говорят, никакой опасности нет, — думал он, обращаясь мысленно к зверю. — Не тревожься».
Пожалуй, можно и поговорить с животным, раз уж между нами такие близкие отношения. Зверь был созданием этой планеты. Он умер, бешено сражаясь против атеви, которые получали удовольствие, убивая его. И никому ни о ком не надо было жалеть и печалиться. Он же не был последним экземпляром своего вида. В кустах, наверное, бродили сотни тысяч тварей такой породы, таких же злобных и безжалостных, как он.
Приспособленных к этой земле. Зверь не чувствовал привязанности к своим детенышам или к своим ассоциатам. Он в них не нуждался. Природа снабдила его иерархическим чувством доминирования, весьма полезным с точки зрения выживания, надежной защитой от разрыва сердца.
И он сумел выжить до той поры, пока кто-то более хитрый и опасный не убил его — а после прицепил его голову на стену, чтоб была компания глупому землянину, который позволил затащить себя сюда — который гнался сначала за знаниями, а потом за честью быть лучшим.
И хватит, вполне достаточно философских раздумий перед сном в такую ночь. Потому что, черт побери, больше тут ничего нет, и если я позволю себе…
Но он не мог заснуть. Пайдхи, в свои двадцать шесть лет (по атевийскому счету), не мог начать очеловечивать народ, с которым имеет дело. Это — самая опасная ловушка. И все его предшественники вынуждены были через нее пробиваться. Он знал это — в теории.
Ты ведь прекрасно справлялся, пока находился в часе полета от Мосфейры. Пока твоя почта прибывала строго по расписанию, два раза в неделю. Пока…
Пока твердо знал, что скоро снова увидишь человеческие лица, пока дела шли великолепно и пока вы с Табини были такими друзьями, такими замечательными друзьями.
Ключевое слово. Друг.
Вот тут-то тебя, пайдхи, и подстерегала беда, именно тут. Пайдхи был туп и слеп — именно в этом.
Пайдхи не понимает, почему он здесь оказался, пайдхи не знает, как ему отсюда выбраться, пайдхи не может получить от Банитчи и Чжейго того эмоционального удовлетворения, которое давал ему Табини, когда смеялся вместе с ним, шутил с ним — вплоть до последней встречи.
Мы расстреливали дыни, от них только куски летели. Табини похлопывал меня по спине — легонько, ведь человеческие спины так легко ломаются — и говорил мне, что у меня настоящий талант к стрельбе. Но насколько он сам был талантлив, Табини, вот что сейчас важно. Насколько талантливо понимал своего пайдхи этот атева, четвертый по счету представитель своей стороны в Договоре?
Может быть, ему подсказал его предшественник, что у пайдхиин есть слабое место — тяга к личным привязанностям?
Что, чем дольше ты их знаешь, тем глупее они становятся, доверчивее, тем легче из них что-то выдоить…
В горле стоял комок, горький, вызывающий боль, чисто человеческий комок, мешающий трезво и рационально оценивать ситуацию. Его иногда спрашивали, долго ли он будет пригоден для дела, сумеет ли приспособиться. Не каждый пайдхи смог сделать занятием на всю жизнь работу, за которую взялся, озеро полезных советов пересыхало — от Уилсона со временем вовсе уже не было толку, он стал чудаковатым и таким вспыльчивым, что совет начал поговаривать о его замене против воли айчжи, отца Табини, тот ведь категорически отказывался дать согласие на замену. Уилсон буквально в первый месяц после возвращения на Мосфейру перенес третий инфаркт, а при встречах с Бреном держался угрюмо, бесстрастно и ни разу не сказал ему хоть чего-то стоящего и полезного.
В совете говорили «он перегорел». Брен поверил им на слово и старался не считать Уилсона сукиным сыном. В последние два года правления Валаси Брен встречался с Табини, наследником, когда на время замещал Уилсона во время отлучек пайдхи — обычно это длилось несколько дней; Брен считал, что угрюмое настроение Уилсона вполне соответствует натуре предшественника Табини, а вот Табини ему нравился — опять это опасное слово… И все же, по сути дела, Брен лично никогда не верил, что Уилсон перегорел. Не может человек стать таким таким неприятным, чужим, если его собственный характер к тому не располагает. Ему не нравился Уилсон, и когда он спросил Уилсона, какое у того впечатление о Табини, Уилсон ответил ядовитым тоном: «Такое же, как обо всех них».
Брену не нравился Уилсон. Ему нравился Табини. Он считал, что со стороны совета было ошибкой
