сопровождала бы та же самая Клавдия. Скрываться от себя самой – бессмысленное занятие! Она хотела бегством избавиться от чужих недостатков, в то время как ей нужно было избавиться от своих.
Она присела к столу, думая написать письмо Михаилу, но через минуту встала, не написав ничего. Она прислушалась – в сенях возилась хозяйка. Тогда Клавдия опустила свой чемодан за окно, в сырую траву палисадника. Прощальным взглядом окинула она комнату – зеркало, открытки и бумажные веера на стенах. Хозяйке она сказала, что идет ночевать к подруге.
Луна была на ущербе, светила тускло. Клавдия шла теневой стороной. Окна большого трехэтажного дома светились мягким, затаенным в абажурах светом – розовым, голубым, зеленым. Клавдия задержалась на полминуты у знакомой скамейки, но ни одно из окон не погасло. С вокзала понеслись частые звонки, завершенные двумя раздельными – выход скорому номер двенадцать. Клавдия пошла через пути на вокзал, встала в очередь за билетом.
Дежурство у Михаила начиналось в половине одиннадцатого, но он вышел из дому раньше, рассчитывая завернуть по дороге к Клавдии. Он целый день готовился к разговору с ней, но весь его заряд пропал впустую. Он постоял несколько минут в нерешительности перед темным окном. Наверное, ушла к подругам... Придется отложить разговор до завтра.
Он хотел сказать Клавдии, что он не какой-нибудь там обыватель или мещанин с паршивой мелкой душонкой, что он советский, свой парень и ей следовало бы понять это давно. Хотел упрекнуть ее за недоверие, за то, что она сразу же не пришла к нему искать защиты, хотел предупредить по-честному, что на первых порах, пока они оба не привыкнут, возможны мелкие промахи с его стороны: какое-нибудь слово невпопад – она не должна обижаться.
Он много думал ночью под шум и плеск ливня и днем на реке. До сих пор он видел в Клавдии девочку, в себе – мальчишку, все было как-то несерьезно. И вдруг неожиданно увидел ее взрослой женщиной и самого себя увидел взрослым. Это требовало серьезных размышлений. Он много думал и обрадовался, когда понял, что события на вечеринке не отдалили его от Клавдии, наоборот – приблизили, что в его душе нет иных чувств, кроме любви к ней, уважения, мужественного сочувствия и желания помочь. Было в нем, пожалуй, еще некоторое любопытство к ее прошлому (интересно все-таки послушать о приключениях), но он мудро решил не расспрашивать: придет время, Клавдия расскажет сама, и это будет знак, что она поверила в него до конца.
На реке, где никого не было, только земля, вода, камыши и деревья и где он не смог бы солгать, он спросил себя: может быть, возвращается к ней больше из жалости, чем из любви? Покраснев, горячо сказал себе: «Нет!» Он спросил себя: искренне ли считает Клавдию такой же хорошей и чистой, как раньше? – и твердо, не кривя душой, ответил: «Да!» И тогда понял, что зря тратил время, придумывая разные особые подходы, что имеет полное право идти к ней смело, с открытым лицом и разговаривать без хитростей, напрямик. Ему стало очень легко и радостно, душа словно бы засветилась в нем. Он чувствовал в себе какую-то невыразимую полноту, прозрачность и не шевелился, боясь спугнуть это странное очарование духа. Он сидел на берегу и улыбался реке – она спокойно, широко и полно несла свои воды, чистая, прозрачная до самого дна, до белых камешков и беззвучно колеблемых трав. Он лег на теплую землю, глаза его потонули в прохладной влажной синеве. Он замер, созерцая сквозную бездну, полную безмолвия и покоя...
И об этом он хотел рассказать Клавдии – как лежал на берегу один и был в эти часы одиночества ближе к ней, чем когда-либо раньше. И она вот ушла куда-то... Очень досадно!
До начала дежурства оставалось еще около получаса. Михаил нарочно выбрал самый длинный путь – в обход конторы и водокачки. По дороге он мысленно разговаривал с Клавдией, этот же мысленный разговор продолжал на паровозе.
На станцию с грохотом ворвался скорый номер двенадцать. Поездная толпа, полуодетая, шумная, торопливая, вооруженная чайниками, затопила перрон. Все кричали, смеялись чему-то, радовались бездумно, как это всегда бывает в дороге. Широколицый лейтенант в расстегнутой гимнастерке стоял, приплясывая от нетерпения, в очереди у лотка с грушами и обменивался веселыми сигналами с зеленоглазой девушкой, которая, вероятно, сказала все-таки ему свой адрес. Колхозный дед, чемпион игры в подкидного дурака, сосредоточенно, не обращая внимания на крики, толчки и ругань, наполнял кипятком свой огромный чайник. Хирург-академик гулял по перрону вдоль поезда, наслаждаясь тем, что никто его здесь не знает и он может ходить без пиджака и без галстука, в подтяжках.
В Зволинске к скорому номер двенадцать всегда прицеплялся дополнительный вагон. Михаил подал этот вагон к хвосту поезда и опять отошел со своим паровозом в темноту, на свободный путь. Он не видел, как садились люди в этот вагон, не видел, как вошла вместе со всеми Клавдия. «Завтра буду возвращаться с дежурства, зайду к ней домой и оставлю записку, чтобы ждала меня после работы...» На этом он порешил и успокоился.
– Михаил! – позвал его знакомый голос.
У подножки паровоза стоял, посапывая трубкой, Вальде.
– Михаил, я хотел поговорить с вами.
Вальде поднялся в будку, поморщился и брезгливо, двумя пальцами, откинул кожаное сиденье.
– Это не паровоз, это керосинка у плохая хозяйка. Как вы думаете, я не испачкаю брюки?
Михаил вытер сиденье паклей и бросил ее в топку. Пакля вспыхнула на лету.
– Я жду, – сказал Вальде.
Михаил не понял.
– Чего?
– Вы должны все рассказать мне.
Михаил молчал.
– Вы должны рассказать! – повторил Вальде с силой. – Вы нарушали дисциплину на транспорт, вы получали взыскание, а я ваш машинист, и я имею ответственность. Мне было очень стыдно подавать рапорт на свой помощник. Я давно следил, вы много дней были... вот это... как это? Задумчивость, да! И я не один раз спросил, и вы не хотели сказать. Вы помните?
– Помню.
– Вы должны сказать теперь. Я имею ответственность за свой помощник. Я пойду на партком, и секретарь мне скажет: «Вальде, ты есть плохой учитель для молодежь, ты есть плохой коммунист!»
Он вдруг рассердился, повысил голос:
– Я не хочу, Михаил, чтобы мой помощник ездил на такой позорный керосинка! Я хочу, чтобы он ездил на хороший, настоящий машина!
Михаил молчал. Вальде снова набил свою трубку.
– Вы напрасно надеетесь, что я уйду. Я есть терпеливый человек, и я могу долго ждать.
– Дело простое, товарищ Вальде. Я сорвался... – Останавливаясь, откашливаясь, преодолевая стыд, Михаил трудным, хрипловатым голосом начал рассказывать историю своих крушений и срывов.
Катульский-Гребнев-Липардин поджидал Чижова на скамейке в чахлом привокзальном скверике. Сгорбившись, Катульский курил папиросу за папиросой. Он волновался – это было самое крупное дело в его богатой практике. Когда поезд загудел и тронулся, Катульский настороженно приподнял голову и не опускал, пока не затих в отдалении, за семафором в степи, гул колес.
Подошел Чижов, внешне спокойный – только лицо совсем серое. И блестели глаза.
– Готово? – спросил Катульский.
– Готово. Задний оборвется...
– Тормоза?
– Все сделано. Тормоза не действуют.
– Один вагон, – задумчиво сказал Катульский. – Маловато, конечно. Если бы три-четыре вагона...
– Нельзя. Этот вагон прицепляется здесь. Я его приготовил заранее.
– Ну что же... Один вагон все-таки лучше, чем ничего. И, видимо, будет эффектно... Он пролетит мимо станции...
– Идемте, – перебил Чижов. Ему не стоялось на месте. Его тянуло в темноту, подальше от людей.
– Нет, я подожду, – сказал Катульский. – Мне хочется посмотреть. Я любитель эффектных зрелищ.
