случайному спутнику по купе, свой метод. Кузнецы начали разговор вечером и не кончили до рассвета. Они вместе склонялись к бумаге и стукались иногда головами, когда вагон потряхивало. Ехал в этом же поезде знаменитый седовласый хирург, имя которого почтительно произносилось во всех академиях мира; к нему приезжали приговоренные к смерти больные из всех стран, и если он, молчаливый, хмурый, размечая синим карандашом исхудавшее тело больного, коротко говорил: «Сделаем операцию», – больной радостно благодарил его, зная, что жизнь спасена. Ехал в поезде знаменитый писатель, книги которого, пылая на кострах в Берлине, зажигали другие огни в Мадриде. Много людей было в этом поезде, много простых советских людей, и ни один из них не относил себя к числу «высших избранных личностей» – они все работали на одно общее дело. А поезд все шел и шел, минуя станцию за станцией, разъезд за разъездом, с каждым часом приближаясь к Зволинску, куда по расписанию должен был прибыть к одиннадцати часам вечера и где ждали его в прокуренной вонючей комнате две «сильные личности»: Катульский-Гребнев- Липардин – «сильная личность высшей категории» – прожженный вор, бандит, проходимец, паразит, шпион, фашист; и полумертвая от страха, трепещущая, готовая на любую мерзость «сильная личность младшей категории» – с измятым, перекосившимся, бледно-зеленым лицом, на котором дрожали дряблые лиловые губы и трусливо бегали мутные глазки. Эти «избранные» поджидали в Зволинске поезд, битком набитый обыкновенными, простыми, советскими людьми, чтобы пустить на полном ходу под откос!
11
Скорый номер двенадцать шел, минуя будки, разъезды, станции, с каждым часом приближаясь к Зволинску, к деревянному городу, над которым торжественно и густо плыл медный голос деповского гудка. Начинался обычный день, и, глядя на рабочих, деловито спешивших в депо, на женщин с корзинами и сумками, на первые повозки с хлебом и мясом, никто не смог бы предсказать, что этому дню суждено окончиться так необычно.
Клавдия, как всегда, пошла на работу в привычном синем комбинезоне, привычной дорогой, но лицо у нее было напряженное, как будто она все время преодолевала боль. Желтый песок, сырой после ночного дождя, не хрустел под ногами, дощатые заборы и тесовые стены были темно-серыми, а на солнце, просыхая, светлели. Клавдия шагала через лужи, зеленые под деревьями и бездонно-синие на лужайках, где ничто не мешало небу отражаться в спокойной воде. Трава и листья – все зеленело, омытое ливнем, огромный лопух высунул из канавы свой шершавый лист, словно показывая Клавдии чистый, тяжелый слиток воды, покоившийся в углублении около самого стебля – как хрусталь на грубой ладони рудокопа. Но Клавдия не захотела взглянуть, прошла мимо. Она увидела впереди веселую компанию; девушки визжали на всю улицу, когда ребята стряхивали на них второй дождь с мокрых акаций, но этот душ не особенно пугал девушек – через несколько шагов они опять, словно бы невзначай, подходили к деревьям. Клавдия узнала Женьку, узнала Леночку, замедлила шаги.
Она чувствовала в себе тяжелый, мучительный груз воскресших опасений и подозрений. Когда вчера ночью она пришла от Маруси домой, ей было совсем легко. Она ждала Михаила и приготовилась встретить его с благодарностью, горячо. Он не шел, а потом началась гроза, ливень. И Клавдии хотелось верить, что Михаилу помешала погода, но в то же время она с горечью думала, что сама она пришла бы к нему хоть по пояс в воде. Ночь тянулась бесконечно, и все темнее, мрачнее становились думы Клавдии. Слишком долго носила она в себе опасения и настороженность, чтобы сразу покончить с ними. Еще не через все испытания она прошла. Вспоминались люди, когда-то отравившие ей жизнь на курсах, и она спрашивала себя: неужели опять?
Не следует винить Клавдию за эти мысли: в том положении, какое выпало на ее долю, никто не обходится в первые два-три года без таких мыслей, за исключением разве тех немногих, что свое прошлое ставят как бы в заслугу себе и считают искренне, что делают народу большое одолжение, соглашаясь не грабить и не воровать, и что народ должен быть им благодарен за это. В таких взглядах нетрудно услышать отголоски философии Катульского-Гребнева-Липардина, этой «сильной личности», которая, если бы даже и согласилась работать честно, то наверняка потребовала бы себе за это памятника при жизни. Клавдия была другим человеком. Она понимала, что гордиться ей в своем прошлом нечем. И она, благодарная народу, как только может быть благодарен человек за возвращенную ему жизнь и счастье, никогда не забывала о своей вине и даже склонна была скорее преувеличивать ее, чем преуменьшать. Это нисколько не мешало ей жить и радоваться; наоборот, она умела часто найти радость там, где не нашел бы никто: ей поручали оформить стенгазету – и она радовалась; поручали увеличить чертежи для лекций – и она с удовольствием увеличивала чертежи. Все эти мелочи, радующие Клавдию, были как бы отдельными гранями одного бесценного подарка, врученного ей, – свободы. Она каждый час, каждую минуту, за любым делом чувствовала себя свободной и понимала, что в другое время, на другой земле народ, сам не имеющий свободы, не мог бы спасти ее, и она сгнила бы заживо в каторжной женской тюрьме. Клавдии, конечно, и в голову никогда не приходило выделять себя как личность, имеющую право на особое внимание и почет. Она боялась всякой обособленности. Она могла жить, только сливаясь со всеми, двигаясь вперед вместе со всеми. Но в этом же таился корень ее страданий – высоких страданий, должны мы сказать: она с боем брала следующую ступень своего подъема. Новая кожа Клавдии была еще слишком тонка и отзывалась болью на каждое прикосновение, даже ласковое. Свое возвращение к жизни она воспринимала как милость, дарованную ей народом, и не научилась еще видеть в этом одно из следствий нового, великого и для всех обязательного закона, утвержденного на советской земле. Она часто просила там, где имела полное право требовать, часто отступала, в то время как по праву должна была отвечать на каждый противозаконный удар вдвое сильнейшим. Она своим поведением часто сама помогала негодяям и дуракам безнаказанно нарушать охраняющий ее закон. Ей следовало вести себя так, чтобы дураки и негодяи с опаской обходили бы ее на почтительном расстоянии. А с друзьями она должна была избавиться от настороженности и мнительности, которые мешали друзьям относиться к ней просто, сердечно, без натяжки. Но Клавдии надо было еще немного повзрослеть и поумнеть, чтобы понять все это.
В цех она вошла ощетинившаяся, готовая отразить любой намек, любую грубость. Словно бы иглы торчали из нее во все стороны. Она пожимала руки подругам, товарищам, но взгляд ее был недоверчивым. Подруги разговаривали с ней обычно, как будто ничего не случилось. Ребята с деловым видом заправляли инструмент. Никаких намеков, никаких грубостей. Даже ни одной усмешки. Все приготовления к бою оказались напрасными. Клавдия растерялась.
Ребята отнеслись к ней очень сердечно и просто, но она не сумела ответить такой же сердечностью и простотой. Клавдия не смогла понять, что ребятам тоже нелегко. Они осторожно, взвешивая каждый шаг и каждое слово, искали сближения, и она обязана была помочь им, должна была смело и открыто шагнуть навстречу. Она этого не сделала. Она сторонилась ребят, чувствовала себя обособленной и не могла преодолеть этого чувства. Она ничего не хотела извинить ребятам – ни разговоров, ни молчания. Каждый пустяк заставлял ее стискивать зубы до боли. Подошел к ней Степа Карнаухов, попросил гаечный ключ. Вспыхнув, она сунула ему ключ и отвернулась. Ей почудилось что-то обидное в его улыбке – в той самой всегдашней улыбке, которая не покидала его лица даже во сне. Возвращая ключ, Степа уже не улыбался, был насторожен, и невольно потянуло от него на Клавдию холодком.
Она измучилась у станка. Теперь ей достаточно было любого, самого пустякового повода, чтобы взорваться. Она едва дождалась перерыва на завтрак. И случилось во время перерыва так, что именно Женька, который больше всех жалел Клавдию и больше всех старался ей угодить, – именно Женька добавил последний градус к ее накалу и вызвал взрыв. Он услужливо, но молча (даже в этом не погрешил он против Леночкиных наставлений) принес Клавдии чаю, покопался в карманах и великодушно положил перед ней конфету «Мишка» – единственную оставшуюся у него. Клавдия вдруг побелела, переменилась в лице и вышла без единого слова. Она не вернулась больше в цех. Заведующему оставила записку, что нездорова, работать сегодня не может. После ее ухода наступила недоуменная тишина. Конфета лежала неразвернутая.
Леночка накинулась на Женьку – вечно суется, когда не просят! Он, растерянно моргая, отошел и горестным шепотом сказал товарищу:
– Женщина есть существо совсем непонятное. Надо от них подальше на всякий случай...
До вечера Клавдия никуда не выходила из дому, ждала Михаила. Он не пришел. «Ну что же, так и должно быть!» – с холодным ожесточением подумала Клавдия. Она решила покинуть Зволинск, решила начать жизнь сызнова и счастье свое искать в другом месте. Наивная и неразумная надежда, как будто можно где-то найти готовое счастье, не создавая его в себе! Куда бы ни поехала Клавдия, всюду ее
