проворчал. Михаил угадал по движению губ, что Вальде недоволен отсутствием лампочки. И в этом была тоже мудрость.
– Назад! Смотрите назад! – услышал он и, повинуясь приказу, преодолевая ветер, втискивающий его обратно, высунул в окно голову и сразу же увидел сигнальные огни оборвавшегося заднего вагона.
Огни казались неподвижными, хотя вагон летел вдогонку за паровозом со страшной скоростью. Михаил крикнул. Вальде высунулся в другое окно. Михаил судорожно проглотил слюну. Пальцы его впивались в железо, он не чувствовал боли. Он дышал торопливо, точно хотел запастись воздухом впрок.
Огни вагона надвинулись, были совсем близко, рядом.
Михаил зажмурился. Резкий толчок швырнул его на котел. «Вылетели! – успел подумать он. – Кончено!»
Но паровоз удержался на рельсах. От толчка он надбавил скорость еще, но Вальде уже положил на тормозной кран свою тяжелую руку. И, казалось, прошло много времени, целый час в том же бешеном беге, прежде чем послышалось едва заметное тонкое шипение. Постепенно усиливаясь, оно превратилось в пронзительный скрежет, визг – то сжатый воздух прижимал к бандажам раскаленные, брызжущие синим пламенем тормозные колодки.
Потом на одну секунду была полная тишина – только на одну секунду. Из вагона с криками, с плачем посыпались на мокрую траву люди, уже потерявшие надежду коснуться этой травы живым телом.
– Михаил, – сказал Вальде, вытащив из кармана свою трубку, – пойдите в вагон, посмотрите. Может быть, там были нервные люди, им требуется сейчас помощь.
Михаил с трудом пробился через толпу, через объятия и поцелуи, влез в вагон. Он прошел первое купе – никого, второе – пустое. В четвертом купе он увидел забившуюся в угол фигуру.
– Выходите, – сказал он. Фигура молчала, не шевелилась. – Выходите. Вагон стоит. Все в порядке!.. – Он чиркнул спичку и остолбенел перед Клавдией. Она слабо улыбнулась ему.
Кто-то заворочался, засопел, закашлял на верхней полке, и оттуда, из темноты, раздался брюзгливый заспанный голос:
– Проводник, почему у тебя свет не горит!..
И старичок в парусиновом балахоне, кряхтя, полез вниз. Тягуче зевнул и осведомился;
– Какая станция?..
12
Так пришла к Михаилу долгожданная слава. Это была самая настоящая слава: портреты в газетах, стихи, коллективная благодарность спасенных пассажиров, приказ по дороге, речи, приветствия, колыхание красных знамен. Сбылось даже самоуверенное пророчество: «Клава, ты увидишь меня на экране!..» И действительно, Клавдия обожающими глазами увидела его на экране в специальном выпуске кинохроники. Зволинские мальчишки громкими криками приветствовали Михаила, как только он показывался на улице, и следовали за ним в почтительном отдалении.
Вальде только посмеивался, когда Михаил жаловался ему.
– Каждая вещь имеет два сторона, запомните, Михаил. Вы хотели подвиг, известность, вы это получили. Теперь надо терпеть.
Сам Вальде сумел избавиться от докучливого обожания мальчишек: к нему они подходить не осмеливались. Отношения между Вальде и Михаилом не изменились нисколько, все было по-прежнему, и Михаилу приходилось так же усердно начищать арматуру, чтобы не получить от Вальде головомойки. И, начищая до желтого сияния паровозную арматуру, он раздумывал над прихотливым характером славы: он искал ее в Москве, а она поджидала его в Зволинске, на ветхом, разбитом маневровом паровозе. И она пришла к нему, когда он уже отказался от поисков; жизнь, словно бы нарочно, сначала умудрила его горьким опытом неудач, научила его трезвости, осторожности и подлинному мужеству, прежде чем подарить желанную, но опасную славу. Михаил получил ее в тот момент, когда был уже застрахован от головокружения. Ему не стоило никаких трудов быть прежним Михаилом с Клавдией, с товарищами, с Петром Степановичем, с начальником депо, и все оценили это; о нем пошла вторая слава: «Умница парень, не зазнается» – отлично дополняющая первую. Начальник депо на собрании одобрительно высказался о нем в своем обычном стиле.
– Серьезный молодой человек. Вполне отрадное явление. Горжусь такими людьми на вверенном мне участке.
Вальде добавил из президиума:
– Это есть советский молодой гражданин!
Но в одном Михаил ошибался, когда думал, что писал свой сценарий и ездил в Москву только в поисках славы. Здесь дело было серьезнее и глубже. Если бы он искал только славы, то успокоился бы, получив ее, и однажды вечером, когда он был один дома (Клавдия еще не вернулась из клуба), ему бы не вспоминался Иван Буревой, героический моряк. Но Иван Буревой вспомнился Михаилу, опять постучал в его сердце. Михаил нахмурился; он не хотел впускать этого гостя, уже причинившего ему столько неприятностей. Михаил взял с полки техническую книгу и погрузился в чтение, чтобы отогнать лишние мысли. Книга не помогла. Иван Буревой не исчез, он стучал все настойчивее. Он вернулся к Михаилу обновленный, сохранив от прежнего облика только имя и внешность, но в душе у него произошли серьезные изменения – такие же, как у самого Михаила. И во рту почему-то появилась у него трубка, в точности как у Вальде. И разговор изменился – меньше пылких слов о мировой революции, зато длинная речь по поводу подмоченной муки – единственного продовольствия команды бронепоезда «Гром».
Какого еще бронепоезда? Михаил опомнился. Книга лежала перед ним, развернутая все на той же странице: он не читал. Михаил встревожился – вот еще не хватало новой заботы! Он даже испугался: он был уже стреляный воробей и знал, к чему приводят мысли об Иване Буревом. С лихорадочной поспешностью он забегал глазами по строчкам. Наконец он не выдержал и вскочил: «Черт знает что!» Он мерял комнату большими раздраженными шагами. Взгляд его упал на чистый лист бумаги, он быстро спрятал лист в стол. «Это не мое дело! – твердо сказал он себе. – Я железнодорожник, я транспортник, у меня своей работы много. Мне надо еще подготовиться в институт». Он ожесточенно спорил с каким-то незримым противником: «Я не хочу, и кончено дело! Я не обязан!»
Напрасны были все его старания. Иван Буревой воскрес и вновь поселился в его сердце. Как только Михаил оставался один, в голове его начинали звучать какие-то разговоры, перед глазами рождались, исчезали видения. Он тяжело вздыхал, понимая, что ему не под силу это единоборство с самим собой. Он мог бы преодолеть любое желание, но это было больше, чем желание или соблазн. Это была какая-то органическая потребность. Внутри Михаила словно бы шла вторая жизнь и должна была проявиться.
И вот постепенно, одна за другой, начали появляться в комнате книги определенного направления, например Горький: «Как я учился писать», и комплекты журнала «Литературная учеба». Михаил тщательно прятал эти книги от Клавдии и читал их, когда она засыпала. Он доставал книги из-за шкафа и горестно качал над ними головой. Он все еще надеялся, что дурь пройдет, и пока ограничивался только чтением, шарахаясь от чистых листов бумаги.
...Был торжественный вечер в клубе – проводы Петра Степановича на пенсию. Первое слово получил Вальде, второе – Михаил. Петр Степанович сидел под красным знаменем, после каждого выступления он вставал и с поклоном благодарил ораторов.
Торжественная часть закончилась быстро, и молодежь растащила скамейки, очищая место для танцев.
Женька был счастлив – Леночка милостиво улыбалась ему, и он самозабвенно крутил новый радиоприемник, на днях установленный в клубе. Маруся принесла с собой сына и танцевать поэтому не могла. Из всех наших знакомых в этот вечер в клубе не было только «сильных личностей» – Чижова и Катульского-Гребнева-Липардина. Никто не пожалел о них. Начальник и Вальде угощали в буфете Петра Степановича пивом, старик конфузливо посматривал на Вальде, пил очень сдержанно, самую малость, чтобы не захмелеть.
В первом часу ночи Михаил и Клавдия вернулись домой. Они жили теперь в том самом большом трехэтажном доме, по освещенным окнам которого Клавдия гадала когда-то о счастье. Из окна было видно скамейку, на ней сидела какая-то пара. Клавдия вдруг потушила в комнате электричество и засмеялась в ответ на удивленный вопрос Михаила.
