пусть пострадает один из них, чем они оба, да и гораздо умнее будет чуть пригнуть голову перед мерзавцем, чем, бросая ему бесполезный вызов, позволить отыскать одну за другой следующие болевые точки для удара, пока он не обнаружит их все.
Итак, он закончил возиться с поводьями и забросил их свободные концы на шею Волка, а затем повернулся к Черневогу, молча предлагая ему помочь забраться на лошадь. Он стоял и смотрел в его глаза, не понимая, чего же хочет этот человек.
— Ну же, — сказал Черневог.
Петр, все еще сомневаясь, качнул пару раз головой, повернулся и ухватил Волка рукой за гриву.
На какой-то миг его остановил холодный страх от одной мысли о присутствии Черневога за его спиной. Но что-то очень сильное заставляло его продолжить движение, прямо сейчас, пока стоящий рядом с ним человек не потерял терпения.
Он повернулся еще раз и взглянул Черневогу в лицо, уверенный, что один из этих побуждающих к действию толчков принадлежал Саше, а другой Черневогу, а все, что мог сделать в такой ситуации он, так это продолжать стоять, наблюдая за происходящим вокруг и не скрывая своих опасений.
— Так можешь ты просто сказать, в конце концов, чего же ты хочешь? — спросил его Петр точно в такой же манере, как он спросил бы Сашу, и тут же испугался, что этим вопросом может нарушить какое-то невидимое равновесие, образовавшееся в повисшей над ними тишине, и вызвать мгновенную войну… или может сделать что-то очень глупое и очень опасное для Саши, и поэтому он хотел, чтобы Черневог думал только о нем одном и на время оставил Сашу в покое. И тогда он неожиданно толкнул Черневога. Тот повернулся и взглянул ему прямо в лицо, и после этого Петр уже не смог сделать очередной вдох, так же как и не смог выдохнуть предыдущий.
— Прекрати это! — закричал Саша.
Дыхание восстановилось, а Черневог сказал:
— Никогда не делай этого впредь. — И Петр волей-неволей повернулся на подгибающихся коленях, но все-таки нашел в себе силы, чтобы запрыгнуть на спину Волка.
Черневог подал ему поклажу, которую и до этого тащил на себе Волк, протянул мешок с книгами, а затем потребовал, чтобы Петр протянул ему руку и помог забраться на коня.
Петр сделал, все о чем его просили, а Волк лишь переступил с ноги на ногу, когда Черневог, ухватившись за руку и за рубашку Петра устроился наверху. И почти сразу же Петр почувствовал все ту же тошноту в желудке, которая означала, что два колдуна хотят от него самых что ни на есть противоположных вещей.
Он не попросил Сашу остановиться, а лишь прикусил губу, понимая, что малый знал, что он делает, если даже это и убьет его…
Черневог обхватил его сзади руками, а Волк развернул голову и начал двигаться в направлении, которого хотел скорее всего Черневог. Все это почти не воспринималось им, словно подернутое туманом. Ему не нравилось, что Черневог сидел так близко от его спины, и он не хотел ощущать у себя ту темную холодную пустоту, которая поселилась внутри него с прошлой ночи.
«Ведь это его сердце», — подумал Петр, — «как бы это не ощущалось. Это его проклятое, съежившееся сердце…'
— Отпусти его! — продолжал говорить Саша, придерживая Хозяюшку рядом с Волком, но она неожиданно встала и шарахнулась в сторону. — Петр! — закричал Саша. Когда тот обернулся к нему, то увидел, что Саша из всех сил натягивает поводья, стараясь справиться лошадью. — Черт побери, не смей этого делать с ним!
… Но темное пятно лишь чуть отклонилось в сторону, скорее всего, будто что разыскивало, а затем улеглось, найдя себе подходящее место для отдыха. Вслед за этим исчезло чувство сильного страха, прояснилась голова, и Петр только лишь подсознательно помнил о том, что внутри у него все еще было что-то.
— Он в полной безопасности, — сказал Черневог, и эти слова как раскатистое эхо отдались в ушах у Петра и у Волка, который чуть тряхнул их в тот самый момент, а Хозяюшка выровняла шаг и стала вести себя относительно спокойно. — Нет никаких причин для беспокойства, — едва слышно произнес Черневог сзади него, почти касаясь губами его уха. — Я не причиню тебе никакого вреда, у меня и в помине нет намерений чем-то навредить тебе…
Неожиданно он почувствовал, как его пробирает холод. Сейчас его окружал уже не тот прозрачный лесок, сквозь который они ехали, сплошь состоящий из молоденьких деревьев: его охватили воспоминания о недавнем. Он отчетливо видел костер, который был у них прошлой ночью, вспомнил, как Саша ударился о каменный пол, рухнув на него, будто мешок с мукой, увидел и себя, стоявшего там же, в нерешительности, не знавшего что же предпочтительнее сделать в тот момент.
Он чувствовал себя так, будто ничего не произошло за последние несколько лет, будто этих лет вообще не было, а он был все тем же маленьким оборвышем, у которого не было никого, кроме пьяницы-отца, который изредка кормил его, частенько напивался пьяным или исчезал куда-то на несколько дней.
Несмотря на это, он по-своему заботился о нем, черт побери: он припомнил, как частенько разыскивал своего отца и при этом нередко, Боже мой, даже желал, чтобы тот умер где-нибудь в темном переулке, чтобы ему не пришлось переживать очередную страшную ночь…
И его отец действительно умер, вернее, он был убит в один из вечеров в самый разгар лета. И Петр ощущал в тот момент точно такое же холодное пятно внутри себя. Тогда он напился в первый раз за свою жизнь и полез на крышу «Оленихи», чтобы пройти по самому коньку, не выпуская из рук кувшина с водкой, в то время как подвыпившие подростки ободряюще кричали и хлопали в ладоши, стоя внизу. Они же обрадовались еще больше, когда он едва не сорвался вниз.
Они напоили его, и скорее всего не из-за сострадания к нему. Он потерял всякий рассудок и пропустил похороны, хотя бы и те, которых был достоин Илья Кочевиков: городской сторож просто свалил его в неглубокую могилу, на которой никто не поставил креста.
Даже он сам. Он пришел туда лишь в середине следующего дня, чтобы посмотреть на могилу, и тут же ушел: все, что он чувствовал, стоя там, было лишь облегчение от того, что теперь его отец больше никогда не будет пугать его.
Вот где он побывал сегодняшним утром, вспоминая, как раскачивался на этой проклятой крыше. Он
