делал это еще несколько раз в жизни, может быть раза три, заключая солидные пари. Вот и сейчас он вновь видел перед собой расплывчатые очертания крыши, которая раскачивалась взад и вперед, и вновь чувствовал охватившее его оцепенение, которое указывало ему лишь на этот единственный для него зыбкий узкий путь. И если бы он сорвался, то весь мир с восторгом ожидал бы его падения вниз…
«Идешь со мной, Кави Черневог? Считаешь ли ты себя смелым? Считаешь ли ты себя подходящим для такого дела?'
… Но вот Он уже стоял в зимнем лесу, подзывая Сову, и она появлялась из заснеженного неба, белая, на белом фоне снежинок. Сова садилась на его руку и хватала мышь, которую он приносил для нее.
Теперь он мог не любить даже Сову, он мог перестать любить что угодно. Теперь он понимал лишь только умом, что есть жизнь и есть смерть. Теперь он мог испытывать и страх, и ненависть, которые так сильно переплетались друг с другом, получая определенную пользу от того, как жить, не имея сердца. Общаться с Совой было очень удобно, потому что ее интересы были очень простыми: всего-навсего какая- то пара мышей, поймать которых не составляло никакого труда, стоило только пожелать им затихнуть, и в следующий момент пожелать им умереть.
Сова, когда убивала сама, делала это очень быстро. Сова никогда не задумывалась над этим, она просто делала это, и все. Он мог бы пожелать, чтобы Сова стала свободной, но этого сделать он не мог: Сова была привязана к нему, так же, как он был привязан Драге. Он мог сбежать на час или около того в белое безмолвие, позвать Сову и на время забыть обо всем…
«Нет никакого смысла в побеге», — слышал он стоявший в его ушах ее голос. «Ты можешь попробовать, чтобы убедиться».
«Нет ничего хорошего и в желаниях», — говорила она. «Ты можешь испробовать и это».
И однажды ночью, стоя около горящей печки, эта женщина сказала ему: «Может быть, ты хочешь, чтобы я позвала Сову сюда?» «Нет», — сказал он, и поскольку сейчас на его месте был Петр, то, взглянув на ее светлые волосы, он подумал, что Черневог ошибался: это была Ивешка, а не Драга. Или он вообще не понимает, что происходит.
Но все вдруг стало расплываться перед его глазами, и он, почувствовав панику, подумал: «Нет, это не Ивешка, это не она», — прежде чем женщина повернула голову и взглянула ему в глаза.
Он хотел вырваться из этого сна. Он хотел бежать от него, потому что он знал, куда все это ведет. Он слышал, как Сова билась крыльями в окна, и чувствовал, как в такой же панике билось его сердце…
«Это не Ивешка», — продолжал он уверять самого себя. У той, что была перед ним в этом кошмарном сне, не было никакого сходства, кроме, может быть, волос или формы лица. И он сам не знал, как мог так ошибиться, даже глядя на нее со спины. На подбородке у нее была глубокая ямочка, и глаза были тоже явно не ивешкины: это были ледяные глаза, излучавшие зимний холод.
Она подошла ближе и тронула его за подбородок: она была намного выше, чем он. Она целовала его в губы, пока Сова колотилась в окно, и его сердце так же билось в страхе. Сейчас он уже не понимал, какое решение было самым правильным, так же, как не знал и того, где мог спрятаться, если бы вдруг убежал. Она дважды поцеловала его, прежде чем сказала, что всегда знала обо всех его секретах и никогда не имела другой цели, кроме той, что отводила для него.
Он не хотел идти в ту комнату вместе с ней… И тогда Черневог вернул его в солнечный день и в лес, питая отвращение к этой части собственных воспоминаний. Черневог не хотел чувствовать себя вновь слугой, и он не собирался хоть когда-нибудь вновь оказаться в этой роли…
На этот раз он шел по тропинке к домику перевозчика, миновал знакомые Петру ворота, прошел по знакомому деревянному настилу, поднялся на крыльцо и со страхом постучал в дверь, стараясь следить за собственными мыслями, иначе Ууламетс мог моментально узнать, зачем он пришел сюда, и убить его.
Но дверь ему открыла девочка, у которой были светлые косы, и волосы, так похожие на волосы Драги, что у него неожиданно от страха подскочило сердце. Но это могла быть всего-навсего лишь дочь Драги, девочка не старше тринадцати лет.
Он снял шапку. Он знал, кем она была, и очень смутно представлял себе, что имеет дело с кем-то очень опасным для себя. Он сказал молодым, почти детским голосом:
— Я Кави Черневог. Я пришел повидать учителя Ууламетса. Дома ли он?
Ивешка впустила его в дом.
«Нет!» — подумал Петр, в отчаянии стараясь не видеть этого. А Черневог очень тихо сказал из-за его плеча: «Она очень способная, когда использует свой здравый ум, но разве ее можно в чем-нибудь убедить? Уговори ее присоединиться к нам, и тогда ничто и никогда больше не будет угрожать нам».
— Нет, — пробормотал Петр. Ему было вообще тяжело думать. А мысли Черневога продолжали обволакивать его, будто затягивая в паутину. Он слышал, как Хозяюшка топала следом за ними, и хотел чем-нибудь помочь, он хотел повернуть назад, но его руки не слушались его.
Неожиданно быстрый топот копыт догнал их, Волк повернулся и встал как раз в тот момент, когда Петр увидел лишь удаляющийся светлый зад кобылы, зеленые березы, да мелькавшую на солнце сашину белую рубашку…
Петр с силой ударил Волка, и когда тот рванулся вперед, Черневог съехал набок, увлекая за собой и Петра, который из всех сил вцепился в конскую гриву, удерживая таким образом и себя и Черневога. Тогда Петр нанес ему удар локтем под ребра, повернулся и ударил еще раз, прямо в челюсть, но следующего удара он нанести не смог: его рука больше не подчинялась ему.
Волк остановился, переступая из стороны в сторону и давя свалившуюся на землю поклажу. Горшки трещали как старые кости, а Петр беспомощно глядел на колыхавшееся перед ним зеленое море молодых берез, не видя ничего, кроме поблескивающих на солнце листьев. И мальчик и лошадь скрылись из глаз за видневшейся вдали более высокой молодой порослью: они уносились в неизвестность, затаив какую-то мысль, так по крайней мере уговаривал он самого себя. Саша просто так не убежал бы от него: наверняка малый совершенно неожиданно нашел какой-то ответ и теперь обязательно постарается вытащить Петра из этой западни.
Он верил в это, несмотря на то, что щемящее чувство беспокойства, тут же возникшее в самой глубине его души, напомнило ему о том, как покидали его друзья… как уходил в ночь Дмитрий Венедиков, в тот самый момент, когда жизнь вместе с кровью медленно уходила из Петра…
Даже его собственный отец частенько говорил ему, когда Петр попадался на воровстве: «Парень, я не
