Вилла Бель-Летра

составить эротический справочник, написать пособие по физиологии или защитить диплом по шизофрении на почве сексуальной распущенности.

— Это ничего не меняет.

— Вот как? А неотступные фантазии о том, чтобы совокупиться с силуэтом душегуба из навязчивых сновидений, кромсающего ключом от сейфа тело ее ненавистного дядюшки? Помните, где она признается, что мечтала б укрыться за пологом, на белом экране которого, пойманные ночником, орудуют тени сражающихся фигур, — укрыться и предаваться блуду с призраком убийцы- освободителя? Или описания истекающей соками девственности с перечислением дюжины способов того, как в одиночку достигнуть оргазма, не утратив в пути целомудрия? А дневниковый трактат с красноречивым заглавием «Оправдание зоофилии», где в блажи «приять в лоно все формы жизни» она не прошлась, кажется, лишь по тушканчикам да индюкам? Куда ж еще более, Дарси! Попади вы к ней в руки, от вас бы носка не осталось — проглотила бы целиком, вместе с трубкой…

Тут он вылил вино себе в рот, издав горлом курлыканье. Англичанин только поморщился и повторил:

— Это ничего не меняет. Если бы человека судили по его фантазиям, нас бы с вами, Жан-Марк, сослали на каторгу. Дневники и письма — не факт. Давайте не отступать от презумпции невиновности. Тем более в отношении той, кого нам не довелось даже лицезреть.

— Вы что, не видели ее фотографий? Достаточно мельком взглянуть на них, чтобы понять: у этой девицы и вместо подмышек — мохнатка!

Почему-то в эту минуту Суворов, пролетая взглядом от горящего кончика сигареты — мимо зеленевшего в патину Дарси — к блеснувшим искрой очкам, вспомнил об Адриане и, пока не успел покраснеть, возразил:

— Во-первых, снимки как снимки. Во-вторых, я бы не стал так уж им доверять. Потому что, во-первых, их только два, причем оба сделаны в один и тот же день на одном и том же месте, так что, можно сказать, фотографий не две, а одна. Во-вторых, нельзя судить о субъекте лишь по единственной фотографии. Представьте, если б после вас, Жан-Марк, сохранился только сегодняшний снимок. Лет через сто кто- нибудь бы решил, что вы трудились корсаром на озере Вальдзее. Пошла бы гулять по свету легенда про кривого пирата Расьоля…

— Во-первых, представил. Во-вторых, не смешно. Что здесь меня интригует, так это отчего в одну минуту и на одном и том же месте было дважды «во-первых» и не меньше двух раз — «во-вторых»? Учитесь считать, или у вас лишь два пальца гнутся?

— Есть еще в-третьих, — вступился за Суворова Дарси и растопырил три пальца (в отличие от коллег англичанин считал не на сгиб, а на выгиб, как человек, кому в нормальном состоянии привычнее сжимать кулак, а не раскатывать пятерню. Ничего удивительного, если учесть, что замкнутость — это скромное обаяние скульптур). — Специфика фотографии, которую неспроста любят сравнивать с посмертной маской мгновения. Уточним, что умирает в этом мгновении и для кого?

— Хотите услышать, что смерть? Так же заточена в бумажной клетке мгновения, как и мгновение — в ней? Клетка в клетке. Курица и яйцо. Ну а дальше-то что?

— Легко хватаете суть, Жан-Марк, — сказал Дарси. На вкус Суворова, чуть серьезнее допустимого: чистопородный мрамор трещин, как правило, напрочь лишен. Зато зубилом колется — на загляденье… — Очевидно, что, умерев на пленке, мгновение выживает — за пределы настигнувшей смерти… Не мумифицируется, а, подчеркну, выживает — пока будет кому на него посмотреть. Разумеется, на мумию тоже найдется кому посмотреть… (что мы и делаем, кольнул Суворов исподтишка, втихомолку, и почувствовал, как сбоку уже подморгнул сообщник-Расьоль) …но, в отличие от фотографии, пересушенный труп прежде всего труп и есть: в каком-то смысле символизирует отречение от времени, плод его окончательной выжимки…

— …А фотография есть его оттиск, случайно-подробная «вжимка» в него, — заключил недовольно Расьоль. — Все это ясно, как дважды два. Но если вы намерены и дальше жевать свою кашицу, предлагаю подвести черту: снимок — не труп, потому что он жив — тем мгновеньем, которое умерло. Вы об этом?

Дарси кивнул. Расьоль, настрелявшись бровями, усмехнулся — кривенько, с вывертом к уху:

— Кулинар вроде вас, Оскар, мастак выдавать трюизмы за трюфели. Хватит умничать. Переходите к делу!

— Терпенье, Жан-Марк. Основная посылка понятна, теперь ничто не мешает обратиться к частностям. На одну из них Суворов нам уже указал: благодаря своей единичности снимок может вполне исказить объект, сосредоточив внимание на деталях, в обычной жизни тому и не свойственных. Например, на вспухшем ячмене под глазом, опухшем от насморка носе или распухшей пчелиным укусом скуле. Возможны и другие дурачащие нашу доверчивость мелочи: перекрашенные волосы (всего раз в жизни, да и то на несколько часов!), испорченное настроение (основательно портит физиономию) или испуганный взгляд — потому, что за секунду до съемок в двух шагах от того, кто попал в объектив, разорвалась хлопушка. И, наоборот, по фотографии незнакомца мы никогда не увидим, что тот картавил, хромал, заикался или страдал нервным тиком. Наш познающий взгляд на пожелтевший от времени снимок будет значительно отличаться от узнающих взоров современников: рассматривая фотографию неизвестного, мы напрямую зависим от свидетельств тех, кто с ним встречался воочию и помнит, как пахло у него изо рта. Так вот, свидетельства эти, Жан-Марк, не дают никаких доказательств того, что графиня фон Реттау была столь же развратна, сколь было изобретательно ее воображение… Что же до фотографии как таковой, я бы сказал, она и есть смешение времен: и мертва, и жива, да к тому же еще плодоносна. При желании в застывшей ее амальгаме мы разглядим что угодно: под предпочтения несведущего она подладит какой угодно сюжет, повернет его в какую угодно сторону и насадит в какое угодно время. Да-да, в какое угодно время, ведь никто не запретит нам думать, будто запечатленные на снимке костюмы и антураж — постановка и маскарад, призванные сбить нас с толку. Странно, Жан-Марк, что именно вы, защитник истории, доверяетесь постмодернистским трюкам, ради которых, собственно, сатана и подбросил человечеству фотокамеру.

Расьоль ковырнул пальцем стол, размял с хрустом шею, поглядел в потолок и ответил:

— Всегда поражался, как люди вроде вас, прознав, что Земля круглая, выводят единственное заключение — о том, что все мы ходим вниз головой. Представляю, как страшно бывает вам каждое утро мочиться… Что ж, если снимки фон Реттау не помогли, перечитайте тогда на досуге новеллу Фабьена.

— Ну конечно. А заодно уж рассказы Пенроуза и Горчакова! — подпустил яду Суворов. — Почему бы сразу не предположить, что в то утро рассвет наступал трижды кряду?..

— Сравните детали — и вы все поймете! — Расьоль упорно стоял на своем, похоже, избрав теперь позу факира (руки в стороны, вспученный глаз, не хватает лишь громогласного «опля!»). — У Фабьена вы слышите пальцами ее волосы, губы, шею, что еще важнее — грудь, задницу и соски. А это, доложу вам, улика. Бедняга Пенроуз в сравнении с ним — позорный скопец, у которого все замешано на жидкой сыворотке неубедительных рефлексий да конфузливых иносказаний. Словно он пишет не о прыгнувшей к нему под одеяло лишенной стыда жадной плоти, а о собственных грезах, которым привык предаваться, надев котелок, в наполненной под клин бородки ванне с галлюциногенными благовониями. Что до Горчакова — так тот и вовсе толкует о некой богине, посетившей его эфемерным видением, которое он, сам тому подивившись, вроде бы даже и трахнул, но как, чем икуда — об этом ваш соплеменник умалчивает. Воображаю, как это взбесило Фабьена, когда они, по заведенному ритуалу, зачитывали друг другу отрывки из черновиков.

— Выходит, вы для себя все уж решили, — констатировал Дарси. — А как быть с исчезновением?

— Тут-то и возникает интрига! Вариантов четыре: либо кто-то из них ее укокошил, либо стерва их всех одурачила. Я, не скрою, склоняюсь к последнему.

Суворов прокашлялся, потом передумал, хотел героически перемолчать, однако не утерпел:

— Такое ощущение, будто мы ведем речь о трех проходимцах, а не о писателях. Послушать вас, Жан-Марк, они всю жизнь только и делали, что таскали в штанах мужскую свою атрибутику, чтобы при случае посостязаться размером. Хотя вы не хуже моего знаете, что каждый из них отстаивал принципы конкретной поэтики, причем, черт возьми, последовательно! В этом смысле все трое являлись антагонистами. Как-то неловко об этом здесь говорить, но Расьоль меня спровоцировал: упомянутые в