Вилла Бель-Летра

качестве непреложного доказательства соски помогут убогому разве что лишний раз разжечь похоть, но никак не приблизиться к истине. Фабьен был банальный натуралист, а потому и не мог — не хотел, не пытался! — разглядеть ничего, кроме чисто животных примет объекта своего (вероятно, все-таки тщетного) вожделения. Я скорее доверюсь Пенроузу — по крайней мере он ничего не доказывает, а воплощает (кстати, талантливо) события той ночи. Точь-в-точь так, как и должен был символист. Потому — ощущенье потери, не обретения. Словно он заранее ведал, что проиграл.

— Значит, ваша ставка — русский кобель? Горчаков? Кто бы в том сомневался! — Расьоль поддержал себя гомерическим хохотом. Вышло противно.

Обращаясь к Суворову, Дарси спросил:

— Вас что-то смущает в новелле Пенроуза? Ощущение потери естественно: рассказ был окончен после того, как каждый из них с содроганьем постиг, что Лира для всех безнадежно потеряна.

— Все так. Только, читая их опусы, по-настоящему я был впечатлен лишь раз. Помните описание Горчаковым рассвета? Могу процитировать эти две строчки: «Луч оказался предателем. Он уничтожил богиню. Она покидала остывшую комнату женщиной. Я ее предпочел позабыть».

— Типично русская песня: когда все хорошо — это очень нехорошо. Что могло вам понравиться, Суворов? — Расьоль откровенно сердился. Дарси гулко молчал. — Ведь строчки плохие. Дурацкие строчки!

— В том и штука, что он это знал. Но боль не пустила исправить.

— Боль за то, что он лгал?

— За то, что сознался… Получалось, что он обманул. На деле любил не ее, а ее постоянную прежде недостижимость.

— А она поняла, что разрушилась как идеал и теперь между ними все кончено? — Обидно, но Дарси проявлял к интерпретации Суворова не более чем вежливый интерес — так поглядывает на прохожего манекен из витрины. — Ваша версия — самоубийство?

— Не знаю. Возможно.

— Ага, значит, несчастная Лира поперлась топиться в Вальдзее, а Горчаков, подобрав для себя водоемчик помельче, окунулся в трясину славянских страданий? — встрял, ликуя, Расьоль. — И после допросов, отмолчавшись в полиции, всякий раз укорял свое малодушие? Вы могли бы сделать карьеру на слезливых дамских романах. Не забудьте добавить сюда его непосильные муки из-за творческой трусости: ведь новелла его лишь туманит разгадку… Уверен, Дарси припас нам не менее ловкое чтиво. Что-то с убийством, не так ли? И кто из троих?

— Полагаю, Пенроуз.

— Разрешите полюбопытствовать, почему?

— Этого вам, любезный Жан-Марк, я сейчас не открою. Сначала мне надобно разобраться во всем самому.

— Так нечестно! Суворов, скажите ему. Где ваша российская гордость? Вы что, безропотно стерпите выходку потомственного колониста-эксплуататора, только что выпотрошившего нас подчистую, и притом задарма?!

— Сожалею, мсье, но обсуждение моей версии придется отложить. Мне нужно сделать пару звонков, извините.

Дарси откланялся. Расьоль показал уходящей спине средний палец.

Наблюдая за ними, Суворов признался себе: сплошное вранье. Никто из нас не сказал ничего из того, что надумал. Никто ничего не подумал сейчас из того, что не мог не сказать. Разговор фарисеев, держащих за пазухой камень… Лицемерная перепалка для отвода глаз, чтобы скрыть плутовство и притворство. Каждый из нас подбирает сюжет, маскируя свое безразличие. Нам и дела нет до того, что случилось в реальности. Скользим по поверхности, как фигуристы по льду, рисуя на нем цветочки холодных узоров. Что мы, в сущности, ищем?

Пока не находим — конечно, графиню. Как только найдем — конечно, себя…

Он поглядел на француза. Тот орудовал зубочисткой во рту, поводя круглым глазом по сторонам, как бычок на корриде.

— Хотите водки, хищник?

— Нет. Но, если вам станет от этого легче, согласен составить компанию.

— Не пойдет. Меня и так воротит от вашей побитой физиономии, а если еще она будет трезвее моей, боюсь, придется мне до утра замещать в туалете мадемуазель Адриану.

Расьоль, картинно вздохнув, засопел:

— Бедная девочка! Рыдает, поди, в своей парижской каморке и мечтает вернуться сюда.

— Так снимите трубку.

— Э-э, приятель, за кого вы меня принимаете? Я хоть малый доверчивый, но не так наивен, чтобы опрометчиво подвергать себя риску. А вдруг она где-нибудь шляется? Или, того хуже, барахтается в постели с каким-нибудь волосатым ублюдком и в перерывах между забавами нюхает кокаин…

Суворова вдруг осенило:

— Кстати, а какова ее версия исчезновения фон Реттау?

Расьоль вскинулся, чуть не съехав со стула, всплеснул руками и возмущенно воскликнул:

— В том и дело, коллега! На этой жаровне у нас с ней и вспыхнул костер. Представьте себе, она оказалась пошлячкой — придумала ревность служанки: мол, та лишь прикидывалась глухонемой, а сама между тем следила за Лирой, карауля каждое слово под дверью. Наплела мне такую галиматью, что я поперхнулся. А известно ли вам, как это неприятно и гнусно, когда пиво течет через нос? Вот и пришлось огреть по-отечески, чтобы знала границы приличий.

— Считаете, что Гертруда…

— Ну да. Полная достоверность. Этот бродяга Турера знает толк в режиссуре. Разве что перестарался: наверняка та была попригожей, чем наша, хоть и тоже не лань. Говорят, через год после смерти хозяйки подалась в монастырь к молчальницам. Я там был.

— И что?

— Ничего. Жила-жила, молилась, постилась и померла.

— Ни единой зацепки?

— Ни даже крючка от вязальных спиц. Пойдемте пить водку.

За пару часов они потрудились на славу.

Ужин их не узнал. Дарси благоразумно спрятался у себя и на стук в дверь бессовестным образом не отзывался. Расьоль обозвал его педиком и по-дружески нарисовал на стене у проема гиперболический член.

Суворов вернулся к себе ближе к полуночи в мокрых носках, смутно припоминая, как вылавливал ныряющего француза из озера. Было трудно найти глазами, где у пола кончается скат. Кровать оказалась врагом. В ней можно было только сидеть, прилепившись к спинке затылком. Всю ночь Суворов провел на электрическом стуле в душной тюрьме. Палачи никак не могли починить заклинивший толстый рубильник. Собравшиеся на казнь журналисты сердились и швыряли в пленника его же позорными книжками. Кухарка с виллы молча грозила ему кулаком. Адриана курила, гася сигареты о плешь Расьоля, на протяжении всего действия сохранявшего философическую задумчивость. Дарси нервно грыз ногти и укоризненно покачивал головой. Тем временем три дюжих мавра, в которых Суворов узнал измазанных гуталином Фабьена, Пенроуза и Горчакова, катили к помосту трухлявую гильотину с ржавым ножом. Перед казнью преступнику предложили парик с белыми буклями. Он же требовал срочно доставить ему самолетом с Итаки какой-то сундук. Спорили громко и даже навзрыд. Кафкианские тараканы сверлили усами розетку. На стене вместо дамы с боа висел портрет Лиры фон Реттау. Портрет чем-то лгал, но разбираться с ним было некогда. Перед тем как упасть, нож задрожал подбородком…

— Что-то стряслось?

— С чего ты взяла?

Веснушка молчала, не веря.

— Доктор, со мной все в порядке. Солнце взошло. Над Баварией утро. Остается облечься в доспехи и