Был, насколько я помню, полдень, когда поезд с пленными подошел к Претории. Мы заехали на какую-то запасную ветку с земляной платформой справа, которая выходила на улицы города. День был хороший, ярко светило солнце. Встречать нас собралась большая толпа народа. Кто-то открыл дверь вагона и [374] сказал, чтобы мы выходили. Мы вышли — весьма оборванная и потрепанная группа офицеров. Деловито щелкнула дюжина камер, навеки запечатляя наш позор. Затем выпустили солдат и велели им построиться. Солдаты охотно выбрались из темных вагонов, в которых их везли, тут же начали болтать и шутить, и этот их юмор показался мне несвоевременным. Мы прождали около двадцати минут. Впервые с того момента, как я попал в плен, я испытал ненависть к своему врагу. Простые мужественные фермеры, храбро сражавшиеся, как их убедили, «за свои фермы», заслуживали уважения, если не симпатии. Но здесь, в Претории, я чувствовал в воздухе запах разложения. Здесь были твари, которые жирели, пожирая добычу. А там, на войне, были герои, которые ее завоевывали.
Когда толпа полностью удовлетворила патриотическое любопытство, нас повели: солдат — в закрытый лагерь на ипподроме, а офицеров — в тюрьму в Государственных образцовых школах.
Что до нас, то нам не пришлось далеко идти. В окружении конвоя из трех вооруженных полицейских, приставленных к каждому офицеру, мы быстро дошли до места назначения, длинного низкого здания из красного кирпича с крытой шифером верандой и железной оградой впереди. Веранда была заполнена бородатыми людьми в униформе цвета хаки или в коричневых фланелевых костюмах, которые читали, курили и разговаривали. Они взглянули на нас, когда нас ввели. Открылись железные ворота, и, миновав их, мы присоединились к шестидесяти британским офицерам, «захваченным противником», после чего ворота опять закрылись.
Государственные образцовые школы представляют собой довольно большое и прочное одноэтажное здание, которое занимает угол, образованный двумя проходящими через Преторию дорогами. Оно состоит из двенадцати больших классных комнат, семь или восемь из которых служат британским офицерам спальнями, а одна — столовой; имеется импровизированный зал для игры в мяч (в него превращен большой лекционный зал), а также хорошо оснащенный гимнастический зал. Здание стоит на прямоугольной площадке в 120 квадратных ярдов, где расположено около дюжины палаток для полицейской охраны, кухня, две палатки для прислуживающих офицерам солдат и новая душевая. Когда я попал в эту тюрьму, там хватало места для всех. [375]
Правительство Трансвааля обеспечивало пленным ежедневный рацион, состоявший из хорошей говядины и бакалейных товаров, кроме того, офицерам дозволялось покупать у местного лавочника, мистера Бошофа, практически все, что им могло понадобиться, кроме алкогольных напитков. В первую неделю моего заключения мы попросили снять этот запрет, и после долгих размышлений и сомнений президент позволил нам покупать пиво в бутылках. До тех пор, пока не было получено это разрешение, ассортимент дозволенных нам напитков удовлетворил бы самого ярого поборника трезвости; единственным облегчением служило то, что государственный военный секретарь, добросердечный португалец, иногда протаскивал бутылку виски, спрятав ее в кармане своего фрака или в корзине с фруктами. Несмотря на высокие цены в Претории, которые, естественно, никто не собирался снижать ради нас, поставляемый правительством однообразный рацион постоянно дополнялся пособием в три шиллинга в день, что было не хуже, чем в любом действующем полку.
По прибытии каждому офицеру выдавался новый комплект одежды, постельное белье, полотенца, туалетные принадлежности, а незаменимый мистер Бошоф был готов добавить к этому гардеробу все что требуется, за наличные деньги или чек на банк Кокса и компании, слава об услугах которого дошла даже до этого далекого и враждебного города. Я сразу воспользовался случаем, чтобы приобрести твидовый костюм нейтрального темного цвета, как можно более не похожий на те, что выдавало правительство. Еще я собирался купить шляпу, но один офицер сказал мне, что он тоже просил шляпу, но ему отказали. В конце концов, зачем нужна шляпа, если мне захочется погулять во дворе — полно свободных шлемов. И все же мои вкусы склонялись к шляпе с полями.
Положение солдат было менее комфортным, чем наше. Их рацион был очень скуден: только фунт говядины раз в неделю и два фунта хлеба, остальное составляли маис, картофель и прочие подобные продукты, причем не очень много. Кроме того, у них не было собственных денег, а поскольку военнопленные не получают платы, они не могли даже купить фунт табаку.
Содержание и охрана офицеров были поручены организационному совету, четыре члена которого часто посещали нас, выслушивая просьбы и жалобы. М. де Суза, военный секретарь, был [376] самым дружелюбным и обязательным из них, и я думаю, что всеми послаблениями мы обязаны его вмешательству. Это был маленький человек, весьма прозорливый, он поездил по Европе и имел очень четкое представление о соотношении сил Британии и Трансвааля. Он занимал доходную и влиятельную должность при этом правительстве и потому был предан его интересам, тем не менее в голландских верхах его подозревали в пробританских симпатиях. Поэтому ему приходилось быть очень осторожным. Комендант Опперман, который непосредственно отвечал за наше содержание, был в мирное время ландростом юстиции. Слишком толстый, чтобы сражаться, он был честным бурским патриотом. Это был тонкий политик, весьма преданный бурскому правительству, которое платило ему хорошую зарплату за руководство государственным музеем. У него была великолепная коллекция марок, также он занимался созданием зоологического сада.
Последнее пристрастие незадолго до войны навлекло на него большие беды, так как он не смог отказаться от льва, предложенного ему мистером Родсом. Он рассказывал мне, что вследствие этого президент говорил с ним «очень резко» и категорически велел вернуть животное, угрожая отставкой. По моему личному впечатлению, он смог бы ужиться с любым политическим режимом, который позволил бы ему без помех расширять свой музей.
Четвертый член совета, мистер Малан, был грязным и отвратительным злодеем. Его личная храбрость больше подходила для оскорбления пленных в Претории, чем для сражения с врагом на фронте. Он был близким родственником президента, но даже это преимущество полностью не защищало его от упреков в трусости, которые имели место даже в исполнительном совете и каким-то образом доходили до нас. Как-то раз он облагодетельствовал меня одной из своих грубостей, но я заметил ему, что в этой войне может выиграть любая из сторон, и спросил, разумно ли будет помещать себя в особую категорию в том, что касается обращения с пленными. «Поскольку, — продолжал я, — британскому правительству может показаться целесообразным сделать пример из одного или двух». Больше он ко мне не приходил.
И хотя, как я уже не раз говорил, у нас не было особых оснований жаловаться на обращение с пленными британскими офицерами, [377] дни, проведенные в Претории, были самыми монотонными и едва ли не самыми несчастными в моей жизни. Я не мог писать, чернила, казалось, высыхали на пере. Я не мог читать со вниманием. Когда солнце садилось за форт на холме, и сумерки отмечали конец очередного злополучного дня, я обычно прогуливался во дворе, глядя на грязных, неопрятных зарпов, которые стояли на страже, и напрягая мозги, чтобы придумать какой-нибудь выход, чтобы силой или хитростью, сталью или золотом, вернуть себе свободу.
Дней через десять после моего прибытия в Преторию мне нанес визит американский консул, мистер Макрум. Похоже, что дома царила неуверенность относительно того, жив ли я, ранен ли и в каком свете воспринимают меня трансваальские власти. Мистер Бурк Кокран, американский сенатор и мой давний друг, телеграфировал из Нью-Йорка представителю Соединенных Штатов в Претории, надеясь через нейтральные каналы узнать, как обстоят дела. Однако из беседы с мистером Макрумом я прекрасно понял, что ни я, ни любой другой британский военнопленный ничего не выиграет от тех усилий, которые он мог бы приложить ради нас. Он настолько симпатизировал трансваальскому правительству, что это даже мешало ему выполнять свои дипломатические обязанности. Однако он так глубоко запрятал свои политические взгляды, что нашел в себе силы отправить телеграмму мистеру Бруку Кокрану, и тем самым успокоить моих родственников, волновавшихся за мою судьбу.
Попал в Преторию, я сразу стал требовать от правительства своего освобождения на том основании, что я военный корреспондент, а не военнослужащий. Многие, однако, полагали, что трудно увязать этот факт с тем, что происходило при обороне бронепоезда, и с тем, что в этой связи было опубликовано в прессе. Кроме солдат Дублинского фузилерского и Дурбанского пехотного полков в плен попали восемь иди десять гражданских лиц, включая пожарника, телеграфиста и нескольких человек из ремонтной бригады. Мне кажется, что в соответствии с международной практикой и законами войны, правительство Трансвааля
