Претория, 30 ноября 1899 г.
Первые рассветные лучи только что пробились сквозь крышу сарая, крытую железом. Солдаты лежали на полу в кучах коричневого мусора, некоторые страшно храпели. Значение всего окружающего дошло до меня, как хлопок. Я в плену, я не могу идти куда хочу, делать что хочу, меня потащат куда-нибудь и поместят под стражу, в то время как другие будут завершать этот великий спор, а я вышел из игры, подобно ставке, сделанной в самом ее начале и брошенной в коробку. У меня вырвался горестный стон и я сел, разбудив Френкланда, который делил со мной одеяло. Затем буры открыли дверь, нам было приказано вставать и немедленно собираться в путь.
Разбросанное на полу сено зашуршало, и мысль о побеге впервые мелькнула в моей голове. Почему бы не закопаться в этом мусоре и не подождать, пока пленные и их конвоиры уйдут? Будут ли они нас пересчитывать? Заметят ли? Я так не думал. Они подумают — все они вошли внутрь. Наверняка, ночью никто [367] не сбежал. Значит, утром все должны быть на месте. Этот план совершенно захватил меня, и я уже собирался спрятаться, когда один из часовых вошел и велел всем выйти наружу.
Мы пожевали еще немного мяса того вола, который был убит и поджарен накануне, и попили дождевой воды из большой лужи. Затем мы выступили — жалкая толпа грязных, оборванных пленников. Мы перешли Тугелу по железнодорожному мосту и, двигаясь по дороге, вскоре оказались среди холмов. Преследуемые косыми солнечными лучами, мы шли несколько часов, переходя вброд овраги, превращенные дождями в бурные потоки.
Мы прошли через Питерс не останавливаясь и направились к Нельторпу. Через полчаса мы добрались до сильного пикета, где нам было приказано остановиться и передохнуть. Вокруг нас собралось почти двести буров. Мудрые, как политики, и любопытные, как дети, они начали задавать всякого рода вопросы. Что мы думаем о Южной Африке? Как долго англичане собираются воевать? Когда кончится война? Ответ «Когда вас разобьют» был встречен взрывами хохота.
Вскоре нам приказали двигаться дальше, и мы пошли на восток, в сторону Булвана Хилл, и спустились в долину реки Клип. Пульсирующий грохот пушек, бомбардировавших Ледисмит, был очень громким и близким, при этом мы хорошо различали выстрелы британской артиллерии, которая время от времени отвечала. После того, как мы пересекли железнодорожную линию за Нельторпом, я заметил еще одно свидетельство того, что друзья близко. Высоко над холмами, слева от дороги, висела золотистая крапинка. Это был воздушный шар из Ледисмита. Там, всего в двух милях, были безопасность и доблесть. Солдаты также заметили шар. «Там наши ребята, — говорили они, — нас еще не прикончили». Так они утешали себя.
Мы смотрели на шар, пока он не скрылся за холмами, а я пытался представить себе все то, что находится у основания его троса. Осажденный Ледисмит со своими снарядами, мухами, лихорадкой и грязью казался мне прекрасным раем.
Мы вброд, по грудь в воде, перешли реку Клип и по-прежнему в окружении конвоиров потащились к лагерям за Булвана Хилл. Только в три часа пополудни, после десятичасового марша, мы добрались до лагеря, где предстояло провести ночь. Я так устал [368] во время пути, что сперва ни о чем не думал, только бы поскорее упасть в тени кустов. И только когда наш фельдкорнет предложил нам чая и говядины, любезно пригласив нас разделить с ним палатку, я снова обрел способность мыслить.
Буры были довольны и набились в маленькую палатку:
— «Расскажи нам, почему идет война?»
Потому, отвечал я, что они хотели выгнать нас из Южной Африки, а нам это не понравилось.
— О, нет, это не причина. Я скажу, в чем настоящая причина войны. Это все проклятые капиталисты. Они хотят украсть нашу страну, и они подкупили Чемберлена, а теперь эти трое, Родс, Бейт и Чемберлен, думают, что они потом разделят Ренд[2] между собой.
— Вы разве не знаете, что золотые прииски являются собственностью акционеров, многие из которых иностранцы — французы, немцы и прочие? После войны, какое бы правительство ни пришло к власти, они по-прежнему будут принадлежать этим людям.
— Тогда почему же мы воюем?
— Потому, что ненавидите нас и вооружились, чтобы напасть на нас.
— А вам не кажется, что это нечестно — красть нашу страну?
— Мы хотим только защитить себя и свои интересы. Ваша страна нам не нужна.
— Вам, может быть, и нет, но капиталисты делают именно это.
— Если бы вы попытались сохранить с нами дружеские отношения, войны не было бы. Но вы хотите выгнать нас из Южной Африки. Думаете о Великой Африканской Республике, чтобы вся Южная Африка говорила по-голландски. Соединенные Штаты с вашим президентом и под вашим флагом, суверенные и интернациональные.
Их глаза заблестели.
— Именно этого мы и хотим, — сказал один.
— Йо-йо, и мы это получим, — добавил другой.
— Вот в этом-то и причина войны.
— Нет, нет. Войну спровоцировали эти проклятые капиталисты и евреи. Спор вернулся на круги своя.
Когда наступил вечер, комендант потребовал, чтобы мы удалились [369] в палатки, поставленные в углу лагеря. Специальная палатка была отведена офицерам, которых впервые разлучили с их солдатами. Минуту я размышлял, за кого мне себя выдать — за офицера или за рядового. Я выбрал первое и вскоре пожалел об этом. Постепенно стемнело.
Утром, еще до восхода солнца, пришел комендант Давель и поднял нас. Пленным предстояло немедленно двигаться на станцию Эландс Лаагте.
— «Как это далеко?» — спросили мы озабочено, потому что все сбили себе ноги. В ответ услышали, что путь совсем короткий, часов пять медленным шагом. Мы встали, а поскольку спали в одежде и не думали об умывании, сказали, что уже готовы. Комендант удалился и через несколько минут принес нам чай и говядину, извинившись за столь однообразное питание. Он попросил бура, который говорил по- английски, сказать, что у них самих ничего лучше нет. После того, как мы поели и были готовы идти, Давель через переводчика пожелал узнать, довольны ли мы тем, как с нами обращались в этом лагере. Мы с удовольствием заверили его, что довольны, и с большим почтением попрощались с этим достойным и благородным противником. Затем мы двинулись через холмы на север, оставив слева пикеты вокруг Ледисмита.
Около одиннадцати мы дошли до станции Эландс Лаагте. Здесь пленных ждал поезд. Было шесть или семь закрытых вагонов для солдат и первый вагон для офицеров. Два бура с ружьями уселись среди нас, и двери закрылись. Я был очень голоден и сразу попросил еды и питья.
— «Будет много», — ответили они, и мы терпеливо ждали. И действительно, через несколько минут на платформу вышел железнодорожный чиновник, открыл дверь и сунул нам, с щедрой расточительностью, две банки консервированной баранины, две банки консервированной рыбы, четыре или пять буханок, полдюжины банок с джемом и большой бидон чая. Насколько я мог заметить, солдаты устроились не хуже. Пока мы ели наш первый приличный обед за три дня, вокруг поезда собралась огромная толпа буров, которые с любопытством заглядывали в окна. Один из них был врачом; заметив мою перевязанную руку, он поинтересовался, не ранен ли я. Порез от осколка пули был сам по себе незначительным, но так как он был рваным, и им в течение двух дней никто не занимался, началось воспаление. [370] Поэтому я показал руку, и врач немедленно сбегал за бинтами, горячей водой и чем-то еще, промыл рану и сделал перевязку.
Я заметил около сотни буров, которые погрузились вместе со своими лошадьми в дюжину больших вагонов для перевозки скота прямо за паровозом. Около полудня мы тронулись в путь, двигаясь на малой скорости.
Через две станции после Эландс Лаагте бурские командос, или какая-то их часть, покинули поезд, и нам стало очевидно, насколько хорошо продуманы их военные приготовления. Все станции на этой линии были снабжены специальными платформами, длиной примерно 300 или 400 ярдов, представлявшими собой
