ведь они как стараются изобразить в своих газетах? Читал в 'Бессарабце'? Они скрывают революционный характер борьбы. Изображают твои выступления как нападения банды уголовников с целью грабежа! Вот ведь какая история! Конечно, никто им не поверит, но что-то тут получается не так...
- А ты что предлагаешь?
- Видишь ли, Григорий Иванович... ты делаешь большое дело. Ты воодушевляешь своими действиями на борьбу. Особенно крестьян. Они видят, что, оказывается, не так страшен черт, как его малюют, что нужно только осмелиться. Но на этом пути многого не добьешься.
- Так-то так, да кому-то надо начинать! Запугали бедноту, довели до полной одичалости. А ведь люди же они?
- Это как раз положительная сторона твоей деятельности...
- А что же тебе не нравится?
- Плохо, что ты действуешь вслепую, что ты сам неважно разбираешься в целях борьбы, имеешь туманное представление о методах... Что можно сделать одному? Ведь раздавят поодиночке-то, всех раздавят!
- Нельзя терпеть, сил нет терпеть!
- Ты и твои товарищи - стихийные мстители. Плохо, что эта борьба протекала без руководства партии... Нет, нам весь народ надо поднять! А это дело сложное, требует большого ума... Без партии нам нельзя.
- Может быть. Я сам иногда думал об этом.
Раны все не заживали. Нога ныла. Думали, не вызвать ли фельдшера из железнодорожной больницы, но побоялись.
- Заживет! - кряхтел Котовский. - На мне все заживает. Зато хороший урок: выдержка нужна, шага нельзя сделать непродуманно!
- Травят они тебя, эта полицейская свора. Еще бы, какой конфуз у них получился! В городе только и говорят о твоем побеге. А газеты какой подняли трезвон! Воображаю, как испортил ты настроение губернатору!
Что мог делать Котовский в его положении, как не выжидать?
А Хаджи-Коли поднял всю полицию, бросил во все закоулки своих агентов и шпиков. Хватка у него была, у этого Хаджи-Коли. Другой бы не обратил внимания на донесение будочника, что поздно вечером девятого числа по улице проехал извозчик и вез он двоих людей.
- Знаешь извозчика? Номер запомнил?
- А что мне номер запоминать, я и так всех извозчиков нашенских знаю. Захар вез, больше никто как Захар.
Хаджи-Коли не поленился отыскать и Захара.
- Вез ночью двух седоков?
- Двух? Разве всех запомнишь? Пьяного барина из клуба вез... Потом хи-хи - одного тут с барышней...
- Я тебя спрашиваю: двух мужчин вез?
- Вез. Разве я отрицаю? Хороший человек попался. Только я собирался полтинник с него спросить, а он мне рупь целковый вываливает!
- Кто - 'он'? Ведь ты говоришь, двое было?
- Смешно как вы говорите, ваше благородие. Одного-то мы высадили на Гончарной, а второго я обратно доставил, на Теобашевскую.
- Дом? Дом номер? Где высадили?
- Он тут, на углу, сошел. Мне, говорит, близко...
Теобашевская - Гончарная... И почему Хаджи-Коли к этому случаю прицепился? Впрочем, он так же с десятками дворников, ночных сторожей, околоточных беседовал и в случае малейшего подозрения агентов посылал.
Гончарная улица невелика. Обшарили. С самыми большими предосторожностями...
Двадцать четвертого сентября был превосходный, солнечный, совсем летний день. Небо было такое бирюзовое, такое безоблачное. Солнце пекло. Из садов плыли запахи спелых яблок, а на мощенных булыжником улицах каждая повозка, или извозчичья таратайка, или пустая телега с мертвецки пьяным возчиком поднимали такую пыль, что некоторое время не видно было ни самой телеги, ни пешеходов, идущих по улице, ни домов. Оркестр в городском саду играл попурри из 'Корневильских колоколов'. Все пили зельтерскую воду. На Соборной площади стояли извозчики, а от реки, из нижнего города, доносились переборы гармоники.
Словом, Кишинев был Кишинев.
Вечером стала сильно пахнуть резеда. Теплый ветер любовно ерошил деревья в яблоневых садах.
А в полицейском управлении была необычайная сутолока. Хаджи-Коли распоряжался, вызывал, давал указания. Когда стемнело, тронулись. Пристава второго участка Хаджи-Коли сопровождали помощники приставов, околоточные надзиратели и самые отборные городовые - целая армия, получившая точнейшие инструкции, боевые патроны, указание - стрелять в плечо или в ноги, по возможности не убивать, 'но, боже упаси вас, упустить добычу'.
Заметив полицию, Котовский открыл окно, выходящее в соседний двор, выскочил, пробежал двором и перепрыгнул через забор. Но здесь он увидел буквально толпу полицейских.
У него был браунинг, но он не стал стрелять. Что толку: убил бы он одного или двух полицейских, но тогда остальные наверняка ухлопали бы его.
Да и бежать он тоже не мог. Две глубокие раны на ноге давали себя чувствовать...
Котовского еще не доставили в тюремную камеру, а в типографиях газет наборщики уже набрали сенсационное известие: Котовский пойман, Котовский снова водворен в тюрьму!
- Романова тоже арестовать! - распорядился Хаджи-Коли. - Трое дождитесь его возвращения с дежурства. Он будет привлечен к ответственности за укрывательство преступника.
Как звенел его голос! Какое было в этом голосе торжество! И как он рассвирепел, когда узнал, что Романов вместе с женой бесследно исчез, кем-то предупрежденный!
8
Семь месяцев, всю осень и всю зиму, судебная машина обрабатывала дополнительные материалы следствия. А Котовский ходил на перевязки в тюремный приемный покой. Остальное время разглядывал голые стены камеры и думал.
На голых стенах кое-где трещины и пятна сырости. Если долго в них вглядываться, обнаруживаешь сочетания линий, подобие рисунков. Вот это пятно похоже на птицу, раскрывшую крылья, чтобы лететь. А в углу потрескавшаяся штукатурка напоминает голову льва.
Окошко в камере узкое, подслеповатое, оно высоко расположено, выше головы. В него не видно даже кусочка неба: снаружи к окну приделан железный козырек.
Возле камеры кроме обычного тюремного надзирателя дежурит офицер. Но Котовский думает о побеге. Нога заживает. В тюрьму удалось передать два браунинга для побега Котовского. Друзья не дремлют.
Но вот уже и суд.
- Какое сегодня число? - спросил Котовский конвоира.
- Тринадцатое апреля, - ответил конвоир и оглянулся: с арестованными не полагается разговаривать.
Десять лет каторги... Приговор заранее был известен, но процедура суда выполнялась со всей торжественностью. Говорил председательствующий, говорил прокурор. Дали слово подсудимому. Котовский не оправдывался. Котовский обвинял. Председательствующий поморщился и лишил его слова.
Опять камера. Опять пятна на стенах, опять мысли, мысли...
Прошло лето. Разработанный план побега не удался. Двадцать третьего ноября окружной суд вторично рассматривал дело. Упорно, неукоснительно расценивали Котовского не как политического, а как уголовного преступника-разбойника. Только в секретной переписке откровенно называли его 'политическим' и 'опасным'. На суде Котовский опять громил устои самодержавия. Председательствующий
