— Яша, ты, что ли?
— Откройте, мама.
— Что так поздно?
— Откройте, сейчас скажу.
Щелкнул засов, звякнул крючок. В то же время Яков услышал неясный шум в глубине дома. Хлопнула кухонная дверь.
«Флегонт приехал. Он в кухне!»
Яков проскочил в одну комнату, затем в другую. Рванулся в кухню. Знал, что мать идет вслед за ним. Мордовцева в кухне не оказалось: «Значит, догадался, успел уйти ».
Прислушавшись, он вдруг различил знакомое шипение — звук горящего бикфордова шнура. «Дом заминирован. Флегонт одним махом решил замести все следы, не считаясь с тем, что погибнет и Глафира Семеновна, мать. Но где мина?»
В страшном волнении он стал осматривать стены, пол, потолок. Шипение доносилось от кухонной плиты. Но ни в топке, ни в духовке, ни в водогрейном котле ничего не было. Перед топкой окрашенный железный лист. Шляпки гвоздей почему-то не закрашены. Наклонившись, Яков явственно уловил запах порохового дыма. Схватил с полки тесак, поддел концом лист железа. Тот неожиданно легко приподнялся. Под ним — квадратное отверстие, в которое свободно мог пролезть человек. Спустился в подполье, при тусклом свете спички увидел тянущийся к ящику с аммоналом белый шнур. Рванул его, отбросил в сторону. Когда стал выбираться, что-то грохнуло, ударило его в спину.
Мгновенно обернувшись, увидел в выбитом оконном проеме Флегонта. Выстрелить не мог: между ним и отчимом оказалась мать. Мордовцев вскинул руку.
— Не стреляй! — резанул уши истошный вопль матери.
Один за другим прозвучали два выстрела. Вспышки ослепили Кайманова. Одновременно он почувствовал удар в грудь.
Мать вздрогнула, судорожно вздохнула и молча стала оседать на пол. Яков попытался было поддержать ее, слышал, как она хватала ртом воздух, силясь что-то сказать, но и сам упал... Последнее, что увидел, — лицо склонившегося над ним Карачуна.
ГЛАВА 8. В ГОСПИТАЛЕ
Очнулся он от озноба, который вскоре сменился жаром. Белые стены, окно, тутовое дерево за ним — все застлал горячий красный туман. В ушах стоял непрерывный мучительный звон, наплывавший волнами. Чудилось, что по раскаленной пустыне один за другим идут багровые от зарева заката верблюды. На их шеях гремят колокола. Раздаются крики погонщиков. И снова непрекращающийся тягучий звон, раскалывающий голову. То проваливаясь в темноту, то снова приходя в себя, он силился понять, где находится и что с ним происходит.
«У-ху-ху-ху-ху», — донесся словно из-под земли до боли знакомый крик.
Почему он слышит этот крик лишь тогда, когда болен, когда ему особенно тяжко? Все реже и реже замечает то, что было так близко в детстве и юности: быстрый полет стрижей, щебет птиц, цокот копыт архаров и горных козлов, рев леопарда.
Откуда-то из темноты выплывает перекошенное злобой лицо Флегонта. Раздается крик матери: «Не стреляй!» Гремит выстрел. Мать без стона опускается на пол. Одну картину кошмара сменяет другая... Они с Федором Карачуном сидят в засаде. Федор зажигает спички, клянет черепах. Черепахи вырастают вдруг до размеров огромных валунов, все громче шаркают жесткими роговыми панцирями по плитняку. Но это уже не черепахи, а контрабандисты. Их много. И каждый наступает ногой ему на грудь. За ними вереницами тянутся через раскаленную пустыню багрово-красные верблюды. Они все идут и идут, переступая через него. Он видит их освещенные солнцем, презрительно оттопыренные губы, полузакрытые глаза, изогнутые шеи, густую шерсть на груди и у основания ног. На шее у каждого верблюда тяжелый медный колокол. Колокола задевают его, бьют по голове, оглушают звоном. Нет ему никакого спасения от этого тягучего огненно-красного гула. Он знает, что звуки не могут быть цветными. Но кроваво-красный звон колоколов застилает глаза, настигает, обволакивает, душит...
...С бешеной скоростью крутятся колеса машины, ревет мотор. Снова гремят выстрелы... Словно подкошенная, оседает на пол мать...
В короткие секунды просветления, когда ветер относит куда-то в сторону тягучий звон, снова слышится, как зловещее пророчество, трогающий за душу крик горлинки: «У-ху-ху-ху-ху... У-ху-ху-ху- ху...»
Он открыл глаза, увидел встревоженное лицо Ольги, склонившейся над ним, белые стены комнаты. За окном листья тутовника, ослепительно яркое голубое небо.
Почему у него забинтована грудь?
Руки, лежащие поверх белоснежной простыни, кажутся безжизненными, землисто-серыми. Подумал: «У матери сейчас такие же мертвые руки». С силой разнял сцепленные на груди пальцы. Оказалось, чтобы разнять их, совсем не требовалось усилий. Руки будто сами разлетелись в стороны, ударились о сетку кровати. Нестерпимая боль пронизала грудь, схватила за горло. Со стоном повернул голову на подушке. Когда снова открыл глаза, увидел устремленный на него взгляд Аликпера. Рядом с койкой Аликпера, опустив голову на руки, сидела его жена.
— Салям, Ёшка, — торопливо, даже с какой-то бравадой сказал Аликпер.
У Якова сразу как будто прибавилось сил. «Аликпер, друг!» — хотел крикнуть он, по из горла вырвался только сдавленный хрип.
— Ай, Ёшка, слушай, что я тебе скажу. Мало Аликперу осталось жить... Я кричал: «Эй, Шарапхан, тебе только Каип Ияса стрелять. Вот я, Аликпер, один на тебя иду...» Ай, Ёшка, как он убегал от меня! Я кричу: «Стой! Ты трусливая собака, Шарапхан! Аликпер один! Давай стреляй, и я буду стрелять!..» Я не боялся!.. Аликпер никого не боялся... Я дал ему первым стрелять... Шарапхан попал. Аликпер тоже попал. Ай, Ёшка, какая стрельба была!..
Поначалу ясная, речь Аликпера стала перемежаться бредом. Но на тонком красивом лице его оставалось выражение удовлетворения и даже радости, что никак не сочеталось с его безнадежным состоянием. Аликпер презирал смерть. Он и сейчас не хотел, чтобы видели, как ему тяжело.
В палату вошли врачи и сестры в белых халатах, обступили Аликпера, куда-то повезли.
— Ёшка, прощай, дорогой! — превозмогая боль и запрокидывая голову, крикнул Аликпер.
Проводив его взглядом, Яков попытался спросить, что с матерью, но зашелся в мучительном кашле. Кто-то дал воды. То ли Ольга, то ли сиделка вытерла ему лоб влажным полотенцем. И снова все поглотила пахнущая приторным лекарством темнота.
Сколько прошло времени, когда он то проваливался в небытие, то начинал воспринимать окружающее, он не знал. Может, неделя, две, три, месяц... Он улавливал чьи-то голоса. Приходили врачи, и тогда сильные мужские руки ощупывали его. Совсем другие руки, прохладные и легкие, делали перевязку, давали лекарства, осторожно поворачивали и поддерживали его, когда надо было сменить постель, уложить его поудобнее. Он никак не мог понять, чьи это руки. Каждый раз пытался пересилить свой горячечный бред, схватить, остановить ускользающее видение. Подсознательно он хотел верить, что рядом с ним мать. Но это была не она, и не Светлана, и не Ольга, хотя несколько раз Ольга появлялась перед ним и снова исчезала. Он так и не мог спросить у нее, жива ли мать. Минуты облегчения прекращались так же внезапно, как и появлялись. Снова и снова надвигались мучившие его видения, и через раскаленную пустыню шли и шли с неумолимым колокольным звоном кроваво-багровые караваны верблюдов...
Наконец настал день, когда кошмары исчезли. Очнувшись, Яков долго лежал с закрытыми глазами, ощущал удивительную тишину и странную пустоту во всем теле. Он не сразу понял, что же изменилось в его состоянии. Перевел взгляд на то место, где в последний раз видел Ольгу. Она и сейчас стояла против окна. Заметила, что он посмотрел на нее, улыбнулась одними глазами. Рядом с Ольгой майор Карачун в накинутом поверх гимнастерки халате.
— Мать... жива? — с трудом разжимая губы, спросил Яков. Заметив, как потупилась Ольга, повторил:
